Способы речевого воздействия в лингвистике
Содержание
Введение
. Проблематика изучения речевого воздействия в современной лингвистике
.1Теоретические основы исследования речевого воздействия
.1.1Парадигма ведущих подходов к изучению речевого воздействия
.1.2Типология способов речевого воздействия: объем и соотношение понятий
.1.3Определение и проблема разграничения прямого и косвенного речевого воздействия
.2Судебный дискурс в прагмалингвистическом аспекте
.2.1Дискурс и дискурсивное взаимодействие: парадигма исследования
.2.2Судебный дискурс как специализированный институциональный дискурс
.2.3Лингвистические аспекты судоговорения
.3Коммуникативные стратегии и тактики как механизмы речевого воздействия
.3.1К определению понятия коммуникативной стратегии и тактики
.3.2Специфика репрезентации тактик, реализующих макростратегию аргументации
.3.3Специфика репрезентации тактик, реализующих макростратегию манипулирования
.3.4Специфика репрезентации тактик, реализующих макростратегию суггестии
.4Выводы по главе I
. Прагма-коммуникативный аспект способов речевого воздействия в судебном дискурсе
.1 Макростратегия аргументации
.1.1 Тактики рациональной аргументации
.1.1.1 Тактика эвиденции
.1.1.2 Тактика апелляции к законам и прецедентам
.1.1.3 Тактика апелляции к процедуре судопроизводства
.1.2 Тактики риторической аргументации
.1.2.1 Тактика апелляции к авторитету
.1.2.2 Тактика апелляции к конституционным правам и свободам
.1.2.3 Тактика апелляции к морально-нравственным ценностям
.1.2.4 Тактика апелляции к человеку
.2 Макростратегия манипулирования
.2.1 Презумпция виновности
.2.2 Навязывание умозаключений
.2.3 «Чтение в сердцах»
.2.4 Создание иллюзии доверительного общения
.2.5 Вопросы «от дурака»
.2.6 Принцип «трех да»
.2.7 Наводящие вопросы
.2.8 Рефрейминг
.2.9 Дискредитация
.2.10 Апологизация
.3 Макростратегия суггестии
.3.1 Тактика нарративного моделирования
.3.2 Тактика реитерации
.3.3 Тактика предоставления недопустимых доказательств и провокации
.4 Выводы по главе II
Заключение
Список использованной литературы
Список сокращений источников
Введение
речевой воздействие манипулирование суггестия
Данная диссертационная работа посвящена комплексному прагма-коммуникативному исследованию способов прямого и косвенного речевого воздействия в американском судебном дискурсе.
Лингвистика последних десятилетий характеризуется все возрастающим интересом к проблемам функционирования языка in actu, в разнообразных сферах человеческой деятельности. В фокусе внимания современных исследований находится теперь не статическая фиксация языковых средств, их «гербарийно-коллекционное перечисление» [Караулов, 1989: 4], а динамические процессы коммуникации, происходящей как в бытовом, так и в институциональном контексте.
Любой акт коммуникации по своей природе характеризуется интенциональностью и целенаправленностью, стремлением осуществлять воздействие на собеседника и формировать у него определенные мнения и убеждения. Изучение способов речевого воздействия в институциональной обстановке до недавнего времени не было объектом всестороннего исследования. Одним из наиболее перспективных и интересных для изучения видов институционального дискурса является судебный дискурс.
Судебная коммуникация рассматривается в работе как вид институционального, статусно-ориентированного общения, которому присуща высокая степень конвенционализации, регламентированности и ритуализованности. Борьба, конфронтация, агональность являются неизменными составляющими судебного спора и предоставляют широкий простор для выбора тех или иных способов убеждения. В связи с этим представляет особый интерес исследование того инструментария стратегий и тактик речевого воздействия, которые позволяют участникам правового процесса достигать своих прагматических целей - что, на наш взгляд, и обуславливает актуальность данной диссертационной работы.
Теоретической базой диссертации послужили работы отечественных и зарубежных исследователей в области персуазивной коммуникации и теории речевого воздействия (И.А. Стернин, А.В. Голоднов, Е.В. Шелестюк, H. Halmari, T. Virtanen, R.T. Lakoff, D. Tannen), судебного дискурса (Т.В. Дубровская, О.В. Климович, И.В. Палашевская, J. Cotterill, A. Wagner, L. Cheng, Ch. Heffer), риторической аргументации (Н.К. Пригарина, Л.Ю. Василенко, Ch.W. Tindale, D. Zarefsky, C. Perelman, L. Olbrechts-Tyteca), речевого манипулирования (Р.М. Блакар, И.В. Беляева, С.Г. Кара-Мурза, К.В. Кучеренко, S. Sorlin, T.A. van Dijk, J.M. Conley, W.M. O'Barr) скрытого речевого и психологического воздействия (Е.Т. Юданова, Н.В. Гончаренко, С.В. Болтаева, V. A. Gheorghiu, M.S. Zaragoza, R.F. Belli, K.E. Payment, V. Gold, G.D. Loftus).
Научная новизна исследования заключается в том, что впервые разработана системная модель способов речевого воздействия в судебной коммуникации. Обоснованы предпосылки выделения суггестии как отдельной речевоздействующей категории, имеющей специфические особенности. Предложена авторская классификация тактик, используемых участниками судебного процесса, и определена их функциональная роль и место в системе судебной коммуникации.
Объектом настоящей исследования являются способы прямого и косвенного речевого воздействия в американском судебном дискурсе. Предметом исследования выступают коммуникативные стратегии речевого воздействия и реализующие их тактики..
Цель данного исследования - проведение комплексного прагма-коммуникативного анализа способов реализации прямого и ксовенного речевого воздействия в судебном процессуальном дискурсе.
Поставленная цель предполагает решение ряда исследовательских задач:
.определить системообразующие признаки и уточнить статус прямого и косвенного речевого воздействия на основе интеграции существующих подходов к исследованию этого понятия;
.проанализировать существующие таксономии видов речевого воздействия и предложить собственную рабочую классификацию, отвечающую задачам исследования;
.исследовать институционально-обусловленные и лингвистические особенности судебного дискурса;
.выявить репертуар коммуникативных стратегий и тактик, используемых участниками судебного дискурса;
.определить прагматическую направленность стратегий и тактик с учетом интенций адресантов и коммуникативного контекста;
.проанализировать лингвостилистические средства, лежащие в основе языковых механизмов прямого и косвенного речевого воздействия в рамках рассматриваемых тактик.
Материалом для диссертационного исследования послужили отрывки из художественных произведений американских авторов XX-XXI века, содержащие эпизоды судебного состязательного процесса. К анализу также привлекались фрагменты аутентичных транскриптов судебных слушаний Верховного Суда США. Общий объем проанализированного материала составил 2700 страниц, объем выборки - 280 диалогов.
Методы работы были выбраны с учетом специфики предмета, объекта, целей и задач исследования. Для решения поставленных задач используются такие методы, как: метод прагма-коммуникативного анализа; метод лингвистического наблюдения и описания; метод контекстуального анализа.
Структура работы: работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованных источников и списка сокращений.
1. Проблематика изучения речевого воздействия в современной лингвистике
.1Теоретические основы исследования речевого воздействия
.1.1 Парадигма ведущих подходов к изучению речевого воздействия
You can sway a thousand menappealing to their prejudicesthan you can convince one man by logic.
Robert A. Heinlein
Современные лингвистические исследования характеризуются более глубоким и всесторонним изучением механизмов коммуникации, проблем порождения и восприятия речи, что приводит к выработке новых научных идей и теорий, в том числе на стыке разных наук. Начиная со второй половины XX века, особый всплеск интереса к языку как мощному инструменту воздействия на людей послужил началом формирования теории речевого воздействия.
Само понятие «речевое воздействие» впервые появилось в трудах по прикладной психолингвистике в 1970-х годах [Леонтьев, 1972; Бернштейн, 1972; Рубакин, 1977 и др.] и было представлено как сложный интегральный феномен, объединяющий концепции целого комплекса смежных наук: традиционной лингвистики, риторики, культуры речи, психолингвистики, социолингвистики, психологии и теории массовой коммуникации. Уже тогда авторы отмечали, что любое общение - как и любая деятельность вообще - представляет собой целенаправленную психологическую активность, оно сознательно и мотивированно. В условиях коммуникативной ситуации мы не только сообщаем реципиенту релевантную информацию, но и стремимся «спровоцировать его поведение в нужном нам направлении, найти в системе его деятельности слабые точки, выделить управляющие ею факторы и избирательно воздействовать на них» [Леонтьев, 2008: 47].
Речевое воздействие как концепция эффективного общения является также предметом исследований в русле риторики и теории аргументации. Недаром часто понятия «риторика» и «речевое воздействие» отождествляются, подразумевая науку об убеждающей коммуникации и ораторском мастерстве. В свою очередь, как справедливо замечает М.Н. Кожина, риторика интегрирует теоретические положения и достижения целого ряда научных дисциплин: теории коммуникации, психолингвистики, прагматики, социолингвистики и др. [Кожина, 2000: 26], что еще раз подчеркивает междисциплинарный характер феномена речевого воздействия. Ядром риторики является т.н. «концепт убеждения», или построения «убедительной речи», разрабатывавшийся Аристотелем.
Современные исследователи также считают, что первостепенное значение в речевоздействующем общении имеет риторическая форма убеждения. Автор пособия по деловой риторике, Т.В. Анисимова, пишет: «Оратор в этом случае обращается к разуму, но влияет и на чувства аудитории, апеллирует как к истине, так и к мнению слушателей, показывает все возможности, выгоды и преимущества своего решения проблемы» [Анисимова, 2004: 71]. Автор, таким образом, делает акцент на том, что у речевого воздействия - или убеждения - есть две стороны: показ истинности тезиса и создание эмоционального отношения к нему.
Идеи античной риторики получили свою интерпретацию в современных концепциях речевого воздействия, в частности, в такой молодой отрасли гуманитарного знания, как нейролингвистическое программирование (НЛП), возникшей в 1972 г. в Калифорнии (США), у истоков которой стояли психолог Р. Бэндлер и лингвист Дж. Гриндер. Специалисты, которые разрабатывают теоретические и практические подходы к этому направлению, часто оперируют такими терминами, как «механизмы влияния», «внушение», «суггестия», «моделирование субъективного опыта», «манипулирование» - иными словами, под ними подразумевается набор техник и приемов вербального и невербального взаимодействия, нацеленных на «программирование» восприятия и поведения реципиента [OConnor, Seymour, 1993; Lassiter, 2004; Пилипенко, 2004].
Как мы видим, с появлением направлений, подобно нейролингвистическому программированию, изменился взгляд на функциональную природу речевого воздействия, произошло смещение акцента - с концепции эффективного общения и ораторского мастерства к способу влияния на человека и манипулированию его установками и убеждениями. И это не случайно: по мере того, как язык все больше стал восприниматься как инструмент осуществления власти, общественные институты стали стремиться отыскать «скрытые пружины и рычаги воздействия на человека», в том числе помощью слов [Шуберт, 2006: 4]. Информация и методы ее подачи стали восприниматься как орудие для достижения конкретных целей. В связи с этим стало появляться множество работ, посвященных актуальным аспектам речевого воздействия в различных сферах профессиональной коммуникации. Авторы этих трудов занимались исследованием средств речевой манипуляции в политическом дискурсе [Антонова, 2011; Никитина, 2006]; моделирования и механизмов речевого воздействия в рекламе и СМИ [Горячев, 2010; Вариясова, 2013]; персуазивной коммуникации [Голоднов, 2003; Молодыченко, 2010]; приемов суггестии в рекламе [Чумичева, 2009; Авдеенко, 2001] и политике [Юданова, 2004; Осипов, 2013].
Активный интерес к правовой системе как одному из доминирующих институтов регулирования общественных отношений также стал плодотворной почвой для исследований судебного дискурса, его функциональных, структурных и нарративных характеристик. Процесс разрешения конфликта, который находит поливариативное выражение в судебной коммуникативной практике, моделирование и использование широкого спектра стратегий речевого и психологического воздействия изучались и анализировались многими учеными. Авторы затрагивали такие аспекты речевого воздействия в судебном дискурсе, как особенности аргументации в защитительном дискурсе и судебных решениях [Васильянова, 2007; Сушенцова, 2014]; коммуникативные стратегии и тактики, используемые участниками судебного процесса [Климович, 2016; Wagner, Cheng, 2016; Cotterill, 2002]; средства скрытого речевого и психологического воздействия [Zaragoza, Belli, Payment, 2007; Gold, 1987] и др.
Круг проблем и вопросов, которые оперируют понятием речевого воздействия, достаточно широк и порой включает в себя совершенно разнородный материал. Несмотря на устоявшийся интерес к речевому воздействию, эта дисциплина еще не оформилась как жесткая парадигма, ряд ее положений достаточно неустойчив и размыт. Не существует общепринятого мнения касательно того, какие именно виды речевого воздействия стоит выделять, каким образом они соотносятся друг с другом, правомерно ли разграничение прямого и косвенного речевого воздействия и где между ними граница. В нашем исследовании мы попытаемся конкретизировать эти и некоторые другие положения.
1.1.2Типология способов речевого воздействия: объем и соотношение понятий
В работах, посвященных исследованию речевого воздействия как особого вида деятельности, направленного на формирование мнений и убеждений, наблюдается достаточно выраженная терминологическая вариативность - как в отношении самого понятия «речевое воздействие», так и в дифференциации различных его типов. Мы встречаем такие варианты номинаций способов речевого воздействия, как «персуазивность», «убеждение», «доказывание», «аргументативность», «манипулятивность», «суггестия», «внушение» - некоторые из которых используются взаимозаменяемо и отождествляются с одной и той же категорией (например, «персуазивность/убеждение»), а некоторые перекрещиваются по своим категориальным признакам в рамках одних параметров и дифференцируются в рамках других параметров (например, «манипулятивность/суггестия», «аргументативность/убеждение»).
В связи с этим нам представляется целесообразным исследовать парадигму существующих трактовок и выделить совокупность критериев, которые могли бы лечь в основу систематизации различных видов речевого воздействия.
Вопрос о содержании и объеме самого понятия «речевое воздействие» не до конца разрешен. Речевое воздействие традиционно трактуется в широком и узком смыслах: в широком смысле под ним понимают речевое общение в аспекте целенаправленности [Тарасов, 1990: 144], а в узком - конкретные приемы, позволяющие реализовать потенциал воздействия и преодолеть «защитный барьер» реципиента [Паршин, 2000: 55-73]. Наиболее распространенным определением речевого воздействия стала трактовка, предложенная И.А. Стерниным: «речевое воздействие есть воздействие на человека при помощи речи с целью убедить его сознательно принять нашу точку зрения, сознательно принять решение о каком-либо действии, передаче информации и т.д.» [Стернин, 2012: 56].
Примечательно, что, с одной стороны, в некоторых работах понятия «речевое воздействие» и «убеждение», восходящие к риторической концепции эффективной/убеждающей речи, используются синонимично [Голоднов, 2003; Анисимова, 2004; Хазагеров, 2002]; с другой стороны, в этих же работах авторы определяют «убеждение» как один из типов или способов речевого воздействия, в связи с чем возникает некоторая амбивалентность термина «речевое воздействие». Этому во многом способствует также тот факт, что в зарубежной лингвистике в качестве эквивалента понятию «речевое воздействие» используется термин «persuasion» (т.е. «убеждение»). Если посмотреть на то, каким образом определяется «persuasion» в трудах зарубежных авторов, несложно проследить сходство формулировок. Так, Х. Халмари и Т. Виртанен в монографии «Persuasion Across Genres: A Linguistic Approach» дают следующее определение: «Убеждение - это использование определенных языковых средств с целью изменения или моделирования поведения реципиентов» [Halmari, Virtanen, 2005: 5]. По мнению Г.Р. Миллера, убеждающая коммуникация - это «любое высказывание, целью которого является моделирование, укрепление или изменение ответной реакции реципиента/реципиентов» [цит. по: Stiff, Mongeau, 2003: 4]. При этом, как выше упоминалось мнение Е.Ф. Тарасова, что «нейтральное» общение - без осуществления воздействия - невозможно, так и здесь авторы считают, что любое высказывание языка следует рассматривать с точки зрения его целенаправленности, или убеждения: «…all language use, in a general sense, is persuasive» [Halmari, Virtanen, 2005: 5].
Несколько другой точки зрения придерживается Р. Лакофф, которая выделяет особый вид дискурса - персуазивный дискурс («persuasive discourse»), противопоставляя его обычному разговору («ordinary conversation») [Lakoff, 1982: 26]. Основная цель персуазивного дискурса - убеждение. По мнению Р. Лакофф, главной детерминантной данного дискурса выступает неравноправие собеседников, когда речевое воздействие осуществляется осознанно одним из них, т.е. под «убеждением» в этом случае понимается попытка или интенция одного из собеседников изменить поведение, чувства, намерения или точку зрения другого с помощью языковых средств [Lakoff, 1982: 28]. Такая трактовка понятия «убеждение» Р. Лакофф совпадает с концепциями тех исследователей, которые рассматривают его как частный способ речевого воздействия, нежели чем само речевое воздействие. В данном случае, таким образом, представляется возможным разграничить эти два понятия, поскольку, если «убеждение» всегда будет подразумевать определенное речевое воздействие, то «речевое воздействие» не всегда будет подразумевать убеждение.
Попытка сформулировать критерии дифференциации различных типов речевого воздействия уже была предпринята исследователем П.П. Лобасом, который взял за основу два основных критерия: «виды речевого воздействия могут быть описаны за счет комбинации категориальных признаков: - открытость/имплицитность осуществляемого воздействия для реципиента и наличие альтернативного выбора» [Лобас, 2011: 5]. На этом основании этих двух признаков, считает автор, можно выделить четыре вида речевого воздействия: убеждение, манипулирование, приказ и обман. Однако подобное разграничение, с одной стороны, представляет собой неполную репрезентацию системы видов речевого воздействия. С другой стороны, можно согласиться со справедливым замечанием Л.М. Месропян, что выделение обмана в качестве отдельного вида речевого воздействия представляется неоправданным, поскольку обман и убеждение соотносятся друг с другом как видовое и родовое понятия соответственно [Месропян, 2014: 11].
Подробную таксономию способов речевого воздействия предлагает И.А. Стернин. Автор выделяет доказывание; убеждение; уговаривание; клянченье; внушение; просьба; приказ; принуждение [Стернин, 2008: 11-12].
В теоретической литературе обсуждаются и другие типы речевого воздействия, классифицируемые на основании разных интегральных критериев. Так, на основании прагматической направленности высказывания, а также корреляции логического и эмоционально-оценочного параметров Л.Л. Федорова выделяет социальные воздействия, волеизъявления, оценочные и эмоциональные речевые воздействия, разъяснение и информирование [Федорова, 1991]. Мы встречаем также такие способы речевого воздействия, как подражание и заражение [Желтухина, 2003; Панкратов, 2001]; речевая агрессия [Месропян, 2014]; воспитание [Сергеечева, 2002].
Однако же выделение некоторых вышеупомянутых видов речевого воздействия представляется нам довольно спорным, поскольку включает неравноправные по статусу и интегральным признакам понятия. Поэтому в рамках настоящей работы мы склонны, вслед за многими исследователями, признать наиболее оптимальной и правомерной классификацию способов речевого воздействия на основании корреляции рационального/эмоционального параметров, с одной стороны, и прямого/имплицитного параметров - с другой. С помощью этих критериев лингвисты выделяют такие речевоздействующие категории, как аргументативность, персуазивность/убеждение, манипулятивность и суггестия/внушение [Шелестюк, 2008; Машанова, 2015; Kuzio, 2014; Nettel, Roque, 2012].
Если говорить об аргументации, то многочисленные подходы к ее изучению можно свести к формально-логическому, который вплоть до 1960-х годов являлся доминантным, и прагма-риторическому, у истоков которого стояли бельгийские лингвисты Н. Перельман и Л. Ольбрехт-Титека. Формальный подход рассматривал аргументы как логические конструкции, состоявшие из тезиса и ряда посылок, призванных доказать истинность этого тезиса. Логические аргументы позиционировались как «вещь в себе», некая нормативная идеализированная модель умозаключений, связанная с выявлением истинности и адекватности высказывания [Trapp, Schuetz, 2006: 10]. С появлением т.н. «новой риторики» Н. Перельмана, вектор сменился в сторону «риторической модели аргументации» - аргумента, взятого в аспекте речевого воздействия на адресата [Tindale, 2004: 19]. Понимание аргументации как интеллектуального структурирования схем и моделей умозаключений сменилось концептуально новым подходом, который рассматривал аргументацию как способ убеждения, воздействия на эмоциональную сферу и ценностные ориентации реципиентов.
В современных зарубежных исследованиях по речевому воздействию («персуазивности») авторы используют термины «persuasive argumentation» и «rhetorical communication» как взаимозаменяемые [Tindale, 2004; Zarefsky, 2014], поэтому мы считаем допустимым в рамках прагма-коммуникативного подхода объединить аргументацию и убеждение в единый вид речевого воздействия. Вслед за Н.К. Пригариной и Л.Ю. Василенко, нам видится наиболее перспективной интеграция формально-логического и риторического подходов, основанная на диалектическом единстве трех модусов убедительности: логоса (logos) - или апелляции к рациональному, критическому сознанию; этоса (ethos) - апелляции к морально-нравственным ценностям и пафоса (pathos) - апелляции к эмоциям и чувствам [Пригарина, 2013; Василенко, 2011].
Риторическая аргументация, объединяя доказательное и персуазивное начала, предполагает прежде всего нацеленность говорящего на воздействие конструктивным, ненасильственным путем, совершаемое не только в собственных интересах, но и в интересах реципиента, которому предлагается согласиться или не согласиться с выдвигаемой точкой зрения. Этим она отличается от манипуляции, которая подразумевает лишение адресата свободы выбора, насильственное навязывание чуждой ему точки зрения.
При всем многообразии работ, посвященных исследованию проблематики речевого манипулирования, единообразно понимаемого определения манипуляции, как и четкой классификации ее интегральных признаков пока не выработано. Это и неудивительно, поскольку поливариативная, многокомпонентная природа этого явления, относимого к различным областям знаний (от политики и рекламы до психологии и религии) просто не предполагает дефиниционной однородности. Обзор исследований по речевой манипуляции позволил нам выделить для себя некоторые конститутивные характеристики этого понятия. А именно, было установлено, что: в его основе лежат такие психолингвистические механизмы, которые «вынуждают реципиента некритично воспринимать сообщение, формируя в его сознании определенные представления» [Быкова, 1999: 99]; происходит «намеренное дезориентирование реципиента в личных целях, навязывание определенного решения и сокрытие возможности альтернативного выбора» [Galdia, 2009: 200] и «замена одних элементов мировосприятия другими» [Любимова, 2005: 33]; осуществляется «скрытое использование коммуникативных приемов, которые идут вразрез с общепринятыми конвенциональными нормами конструктивного убеждения» [Sorlin, 2016: 15]. Как видим, основными критериями являются скрытый характер воздействия и интенция принуждения - установка на коммуникативное доминирование.
Набирающий в последнее время популярность термин «суггестия» (лат. suggestio - «внушение») также обнаруживает существенное разночтение в своих трактовках. Это во многом объясняется изначально психологической, трансцедентальной природой этого явления, не подлежащей непосредственному наблюдению. Отсутствие эмпирического опыта затрудняет «вычленение» и анализ механизмов, лежащих в основе суггестивного воздействия, поскольку в этом случае мы имеем дело со сферой бессознательного, «неосознаваемой предрасположенностью психики к особого рода восприятию или действию» [Болтаева, 2003: 3]. Тем не менее, на фоне возрастающего интереса к языковой личности и ее глубинным когнитивным структурам, понятие суггестии приобретает все большую актуальность.
Говоря о суггестии, авторы исследований в первую очередь отмечают, что она предполагает некритичность восприятия информации; имплицитный характер воздействия; изменение внутренних когнитивных установок; бессознательное подчинение, сопряженное с изменением волевых функций и эмоциональных состояний и не осознаваемое реципиентом [Юданова, 2003; Авдеенко, 2001; Толкунова, 1998 и др.]. Парадигма этих интегральных признаков позволяет разграничить убеждение и суггестию как два качественно различных вида речевого воздействия: обращенного к рациональному мышлению и иррациональным психическим установкам. С другой стороны, стоит отметить синкретизм понятий «манипулирование» и «суггестия», который присутствует в работах многих авторов. Так, К.В. Кучеренко выделяет суггестию как одну из частных стратегий манипулятивного воздействия [Кучеренко, 2013]; Н.В. Вертянкина рассматривает ее как разновидность манипуляции [Вертянкина, 2005]; по мнению О.К. Чиж, при манипулировании «происходит замена убеждения внушением» [Чиж, 2012: 283].
У зарубежных исследователей находим взаимно перекрещивающиеся понятия «psychological manipulation» (включающее «subliminal suggestion» как одну из стратегий) [Coons, Weber, 2014]; «suggestive manipulation» [Gheorghiu et al., 2012] и «manipulative suggestion» [Winbigler, 1972]. В следующем параграфе мыть чуть подробнее остановимся на точках пересечения и различиях суггестии и манипуляции и, если это возможно, постараемся провести между ними демаркационную линию.
.1.3Определение и проблема разграничения прямого и косвенного речевого воздействия
В теории коммуникации с момента ее возникновения актуальным вопросом считалось исследование соотношения прямого и непрямого, или косвенного, взаимодействия коммуникантов.
Как правило, понятие прямой коммуникации трактуется исследователями в сходных формулировках. В работах мы встречаем такие определения прямой коммуникации, как «открытое выражение авторской интенции» [Булатова, 2005: 7]; «способность языковых единиц выражать явные (прямые) авторские интенции, распознавание которых в тексте не требует от получателя дополнительных усилий» [Горло, 2006: 1]; «коммуникация…которая имеет место тогда, когда в содержательной структуре высказывания смысл равен значению, т.е. план содержания высказывания…совпадает с итоговым коммуникативным смыслом» [Дементьев, 2001: 7]. Иными словами, прямое воздействие - это прямое выражение интенций говорящего, которое может подвергаться критической оценке реципиента.
Воздействие, которое подразумевает нечто большее, чем эксплицитную передачу информации, мы называем косвенным - или имплицитным - воздействием. Имплицитность характеризуется авторами работ как несоотношение/несоответствие между интенцией говорящего и буквальным содержанием высказывания. Например, Т. Холтгрэйвс определяет косвенность как «любое коммуникативное значение, которое не совпадает по смыслу со значением предложения» [Holtgraves, 1997: 626], Дж. Томас трактует данное понятие как «несоответствие между выраженным и подразумеваемым смыслом» [Thomas, 1995: 119]. Этот подход восходит своими корнями к традиционным исследованиям по прагматике, которые берут начало в теории речевых актов Дж. Остина (1962) и Дж. Серля (1975), а также в теории конверсационных импликатур П. Грайса (1975). По мнению известного лингвиста Д. Таннен, «имплицитность - это ключевая составляющая межличностной коммуникации» [Tannen, 1994: 79]. Мы все время от времени используем в речи косвенные коммуникативные стратегии - мы подразумеваем больше, чем говорим, и мы извлекаем дополнительные смыслы из высказываний наших собеседников [Tannen, 1994: 89].
Помимо прямого и косвенного речевого воздействия, некоторые авторы выделяют такую разновидность, как скрытое речевое воздействие. Так, Е. Петрова, Г. Матвеева и А. Ленец вводят в лингвистический терминологический аппарат новое понятие «скрытой прагмалингвистики», которая изучает скрытые компоненты смысла, «зашифрованные» в высказывании и сообщающие определенные сведения о говорящем: данные о его возрасте, уровне образования, настроении и т.п. [Петрова, Матвеева, Ленец, 2013: 39]. Скрытую интенцию никто из коммуникантов не осознает, их внимание сосредоточено на информативном содержании высказывания, а скрытое воздействие осуществляется на психологическом уровне. В. Козлов высказывает схожее мнение о характере манифестации косвенного воздействия, говоря, что косвенная коммуникация подразумевает некие «сигналы, которые мы подаем тем, кто наблюдает за процессом коммуникации со стороны и определенные «домыслы» и «выводы», которые рождаются у зрителей в ходе наблюдения» [Козлов, 2011: 178].
Для нашего исследования особенно актуальна проблема речевоздействующего потенциала имплицитной информации. Эксплицитное, прямое выражение интенций наиболее уязвимо для критического осмысления и противодействия собеседника. Если же информация передается «завуалированно», имплицитно, она не будет подвергаться прямой оценке и, таким образом, достигнет максимального перлокутивного эффекта. В этой отношении некоторые авторы говорят о возможности языкового манипулирования сознанием с помощью скрытых, возможностей языка [Борисова, Мартемьянов, 1999: 145]. Язык в таком случае используется, чтобы смоделировать у слушающего определенное представление о действительности или навязать эмоциональную реакцию или намерение, отличные от тех, которые реципиент мог бы сформировать самостоятельно. Иными словами, язык в данном отношении превращается в «инструмент социальной власти».
В рамках настоящего исследования мы будем понимать аргументацию в широком смысле (взятую в ее «персуазивном» аспекте, как диалектическое единство логического (доказательного) и риторического (убеждающего) модусов) как способ прямого речевого воздействия. Рациональная аргументация подразумевает убеждение путем доказывания истинности или ложности какого-либо положения, риторическая аргументация апеллирует к эмоциональной сфере реципиента, способствует сближению в миропонимании посредством воздействия на взгляды, суждения и оценки. Цель говорящего - обосновать для аудитории целесообразность принятия защищаемого довода или мнения, оставив при этом за слушающими свободу выбора: согласиться или отвергнуть выдвигаемое положение. Иными словами, в процессе аргументации говорящим руководит установка на кооперативное, ненасильственное убеждение, которое осуществляется как в собственных интересах, так и в интересах аудитории и за которым стоит коммуникативная интенция достижения согласия или разрешения конфликтной точки зрения как единой общей цели. При этом каждое защищаемое положение реализуется в речи эксплицитно и обращено к критическому мышлению слушающего.
Говоря о манипуляции и суггестии, исследователи отмечают имплицитный, косвенный характер воздействия на реципиента, с одной стороны, и насильственное навязывание идей и установок - с другой. Как мы упоминали выше, созвучность дефиниций позволяет многим авторам отождествлять эти два вида речевого воздействия. Но так ли это на самом деле? Вопрос, без сомнения, спорный. Как справедливо отмечают Л. Соссюр и П. Шульц, эти понятия отличаются очень размытыми границами и неоднородностью характеристик («fuzzy borders and heterogeneous aspects») [Saussure, Schultz, 2005: 2]. C одной стороны, считают авторы, различие между убеждением и манипуляцией в том, что в первом случае у реципиента есть свобода выбора, согласия или несогласия с аргументами противника, в то время как в последнем она подавляется. С другой - манипуляция не всегда обязательно осуществляется косвенным путем. Например, С. Сорлин и К. Кунс указывают, что такие манипулятивные тактики как психологическое давление, угроза или навязывание чувства вины реализуются эксплицитно [Sorlin, 2016: 19; Сoons, Weber, 2014: 60]. Некоторые другие тактики манипулирования - например, инвектива, навешивание ярлыков, давление на жалость или авторитарный приказ - также можно отнести к прямому речевому воздействию, в котором смысл высказывания выражен эксплицитно и способен спровоцировать определенную ответную реакцию реципиента. По мнению авторов коллективной монографии «Suggestion and suggestibility: Theory and Research», суггестия также может выражаться эксплицитно, когда говорящий многократно повторяет определенные аффирмации, воспринимая которые, реципиент постепенно утрачивает сознательный контроль над поступающей информацией [Gheorghiu et al, 1989: 12].
Помимо этого, если манипуляция осуществляется путем навязывания, насильственного внедрения в сознание реципиента определенных идей, мотиваций, желаний и установок, то суггестия предполагает предварительную «подготовку» сознания для восприятия этих идей. Эту точку зрения высказывает Н.В. Гончаренко, занимавшаяся исследованием суггестивных характеристик медицинского дискурса [Гончаренко, 2007: 8]. С ней также согласна Е.Т. Юданова, которая отмечает, что на первый взгляд, суггестия и манипулирование «смыкаются как виды скрытого и целенаправленного вторжения в интенциональную сферу личности» [Юданова, 2003: 34]. Однако это вторжение происходит различными способами. В отличие от манипуляции, как считает автор, суггестия воздействует не столько на сознание слушателя, сколько на те «психические структуры, которые лежат за его пределами», действует «помимо сознания» [Юданова, 2003: 35]. Если манипуляция предполагает приемы нечестного убеждения, подтасовки фактов, дискредитации, психологического давления, факт использования которых может до определенной степени осознаваться реципиентом (о чем свидетельствует его ответная реакция на подобные манипуляции), то суггестия, как правило, осуществляется незаметно Нам также кажется убедительной точка автора, согласно которой внушение реализует свою функцию только «в условиях текстового целого, во взаимодействии с другими элементами текстовой структуры» [Юданова, 2003: 80]. В этой связи показательными представляются также выводы исследователей, занимавшихся проблемами «внушаемости» свидетелей в судебном процессе (witness suggestibility), которые отмечали, что внушение связано с возможностью воздействия на такие когнитивные факторы, как память и внимание, актуализация которых возможна только на макроуровне нарративного структурирования текста [Heaton-Armstrong et al., 1999: 1-3; 18-25]. Суггестивное воздействие в этом случае происходит незаметно для самих реципиентов, что обусловливает абсолютную некритичность восприятия и невозможность осознать сам факт внушения.
Таким образом, подытоживая высказанные точки зрения, мы будем рассматривать манипулирование как переходный вид речевого воздействия, промежуточный между прямым и косвенным, а также выделим суггестию как отдельный вид речевого воздействия, обладающий отличительным набором признаков.
.2Судебный дискурс в прагмалингвистическом аспекте
1.2.1Дискурс и дискурсивное взаимодействие: парадигма исследования
Дискурс является одним из самых широко употребляющихся и вместе с тем дискуссионных понятий коммуникативной лингвистики и, как таковое, допускает множество научных интерпретаций и трактовок. При всей его значимости, в научной литературе до сих пор не выработано общепризнанное определение дискурса и отдельных его типов. Понятие дискурса сегодня стало настолько расхожим и обсуждаемым, что исследователи вынуждены предварять свои работы разного рода оговорками и комментариями. Так, один из исследователей Е.В. Сидоров отмечает, что у современного лингвиста термин «дискурс» вызывает не что иное, как раздражение, а его множащиеся трактовки, вместо того, чтобы прояснить природу этой категории, только лишь еще больше запутывают [Сидоров, 2009: 6].
В нашей работе мы не ставим перед собой задачи детально рассмотреть всевозможные определения дискурса: она была вполне успешно выполнена как отечественными, так и зарубежными учеными, которые подробно осветили общетеоретические подходы к исследованию дискурса и смежных с ним категорий [Макаров, 2003: Карасик, 2002; Schiffrin, 1994; van Dijk, 1998 и др.]. Нам представляется целесообразным сосредоточиться на тех свойствах дискурса, которые имеют непосредственное отношение к исследованию судебной речи. В качестве отправного мы будем отталкиваться от определения дискурса, предложенного Т.А. ван Дейком: «дискурс есть сложное коммуникативное событие происходящее между говорящим и слушающим в определенном пространственном и временном контексте» [van Dijk, 1998: 193]. Будет также учтено определение В.Е. Чернявской, согласно которому «под дискурсом следует понимать текст(ы) в неразрывной связи с ситуативным контекстом <…> в совокупности с системой коммуникативно-прагматических и когнитивных целеустановок автора, взаимодействующего с адресатом» [Чернявская, 2012: 74].
Вслед за Т.В. Дубровской [Дубровская, 2010: 9], мы выделяем следующие характеристики дискурса, определяющие его функциональную природу:
Процессуальность, или динамичность, дискурса отличает его от статичной формальной конструкции - текста. Дискурс обозначает коммуникативный процесс, в ходе которого происходит образование некой лингвистической структуры «перед мысленным взором интерпретатора» [Демьянков, 2002: 50].
Интерактивность дискурса определяется тем, что в его рамках выстраивается модель диалогического взаимодействия между участниками коммуникации, активизируется процесс речемыслительной деятельности. На интерактивный характер дискурса обращают внимание Дж. Браун и Дж. Юль, различая «текст-как-продукт» и «дискурс-как-процесс» (text-as-product & discourse-as-process), акцентируя внимание на том, что все слова, фразы и предложения, которые формируют текст, произносятся говорящим с целью донести свою мысль до реципиента [Brown, Yule, 1983: 23-24].
Не менее важен для нас контекст экстралингвистической ситуации, в которой функционирует дискурс. Экстралингвистические параметры дискурса могут включать в себя убеждения и ценности, чувства и реакции каждого из коммуникантов, выбор и использование определенной тональности общения, ориентированность на те или иные социокультурные конвенции и т.п. Н.Д. Арутюнова, давшая хрестоматийное определение дискурса - «речь, погруженная в жизнь», - также подчеркивает событийный аспект осуществления дискурса, отмечая неразрывную связь актуализируемого в коммуникации текста с социокультурными, прагматическими и психологическими факторам [Арутюнова, 1990: 136-137].
Экстралингвистические факторы дискурса непосредственно связаны с более широким социокультурным фоном. На социокультурную обусловленность дискурса указывает О.Г. Дубровская, говоря, что дискурсивная деятельность человека - как носителя определенной социокультуры - представляет собой языковую активность, которая отражает, интерпретирует специфику индивидуальной концептуальной системы. Иными словами, это активность не сама по себе, а «активность, погруженная в социокультурные знания человека» [Дубровская, 2015: 17]. По мнению Е.С. Кубряковой, дискурс как продукт речевой деятельности целесообразно изучать в соотнесении с определенной социокультурной общностью, с учетом экстралингвистических параметров порождения и восприятия дискурса [Кубрякова, 2000]. М. Стаббс, автор монографии по социолингвистическому дискурс-анализу, подчеркивает тот факт, что именно через дискурс, через разговорную интеракцию, происходит актуализация и утверждение социальных ролей и статусов коммуникантов [Stubbs, 1983: 7-8].
Наконец, еще одна характеристика дискурса, на которую стоит обратить внимание, - это его условная безграничность. Причину отсутствия четко обозначенных границ Т.В. Дубровская видит в том, что дискурс не может рассматриваться как замкнутое целое, поскольку всегда соотносится с элементами предшествующих дискурсов - с «уже сказанным» и «уже слышанным» [Дубровская, 2010: 12]. В силу подобной интертекстуальности дискурсная формация не имеет четкого начала и конца, каждое высказывание в структуре дискурса связано с другими и может быть понято только в контексте других высказываний.
Однако высказывания могут, помимо этого, отсылать и к тому, что не выражено прямо в тексте - это так называемые пресуппозиции, или имплицитные смыслы текстов. По мнению Н. Фэркло, пресуппозиции (assumptions), устанавливающие между разными высказываниями взаимосвязи - истинные или ложные - затрудняют определение точных границ дискурса. Предполагается, что скрытый смысл элемент высказывания уже был или будет в дальнейшем эксплицирован, однако это не всегда так, и пресуппозиции, не подверженные критическому осмыслению участника дискурса, могут быть использованы в качестве орудия манипуляции [Fairclough, 2004: 40].
Перечисленные выше свойства дискурса подтверждают его многогранную, емкую природу и в полной мере относятся к такой разновидности юридического дискурса, как судебный дискурс. Понятие дискурса давно вошло в обиход исследователей, занимающихся проблемами функционирования языка в правовой сфере; ведутся работы по описанию закономерностей функционирования языка законов и правовых доктрин, а также устной дискурса в учреждениях права. Далее мы обратимся к характеристике судебного дискурса и выделим его конститутивные и лингвистические особенности.
.2.2Судебный дискурс как специализированный институциональный дискурс
Судебная коммуникация, взаимосвязь языка и права представляют огромный интерес для изучения как лингвистов, так и правоведов. Не случайно один из видных американских исследователей Б.А. Гарнер назвал юридическую науку «литературной профессией» (literary profession), отметив при этом, что два наиважнейших умения в профессии адвоката - это умение убедительно писать и убедительно говорить: «There are only two things lawyers get paid for: writing persuasively and speaking persuasively» [Garner, 2009: 20].
Судебная система регулирует общественные отношения через устойчивую систему правовых норм, и институциональная природа права находит свое релевантное выражение в коммуникативной практике. Используя предлагаемое разграничение В.И. Карасиком двух видов дискурса - персонального (личностно-ориентированного) и институционального (статусно-ориентированного), мы определяем судебный дискурс как одну из форм институциональной коммуникации, в котором коммуниканты, реализуя определенный набор статусно-ролевых характеристик, «выступают в качестве представителей определенных групп людей» [Карасик, 2002: 291].
Статусно-ролевые характеристики коммуникантов определяются, по мнению И.В. Палашевской, следующими факторами:
1)институциональная позиция (адвокат, судья, государственный обвинитель, свидетель, подсудимый, член жюри присяжных и т.д.);
2)модальность коммуникативного действия (адвокат, государственный обвинитель допрашивают свидетелей, представляют ходатайства и отводы; свидетели дают показания; эксперты высказывают экспертные заключения; судья выносит решение и т.д.);
3)формульная структура судебного нарратива (конвенциональные коммуникативные конструкции и стереотипные формулы, отражающие специфику данной лингвокультуры) [Палашевская, 2012: 6].
За каждым из участником институционального взаимодействия закреплены строго определенные функции, границу которых они не имеют права произвольно переходить. Диапазон этих функций, как и количество ролей в судебном процессе, ограничены соответствующими законодательными нормами.
Авторами выделяется два основных типа судебного дискурса - совещательный (ориентированный на выработку единой, взаимовыгодной позиции для оппонирующих сторон) и состязательный (характеризующийся доминированием одной из позиций), при этом отмечается, что последний является превалирующим [Васильянова, 2007: 2-7].
В состязательном судебном дискурсе важную роль играет понятие агональности, или противостояния двух сторон, двух прагматических интенций (агон - от греч. αγων - «словесный спор», «столкновение мнений»). Агональная природа состязательного процесса выражается в активном обосновании своей позиции, с одной стороны, и поиске противоречий и уязвимостей в позиции противника - с другой. Вместе с тем, у некоторых авторов мы встречаем мнение, что агональное взаимодействие предполагает симметрию коммуникативных возможностей для противоборствующих сторон, некое «идеальное чередование релевантных аргументов». В частности, И.В. Палашевская в своей диссертации, посвященной исследованию судебного дискурса, пишет о том, что судебный спор реализуется как свободная, равноправная борьба двух точек зрения, характеризующаяся «взаимонаправленностью речеповеденческих ожиданий» и «соответствием манифестируемых в речи интенций смыслу произнесенного высказывания (намерения и действия)» [Палашевская, 2012: 22]. Однако мы склонны считать, что подобная схема речевого взаимодействия в состязательном споре с соблюдением правил «честной игры» (fair play) реализуется достаточно редко, поскольку действия каждой из сторон ориентированы, прежде всего, на консолидацию своей позиции за счет дискредитации соперника. Не случайно в западной лингвистической традиции принято осмысливать судебный спор в терминах «войны» (ср. известная метафора Дж. Лакоффа «argument is war»), а его исход - как «победу» и «поражение». Действительно, как отмечают исследователи, участники состязательного процесса пускают в ход весь спектр оборонительных и наступательных приемов, зачастую реализуя манипулятивные интенции воздействия [OBarr, 1982: 15].
К «системообразующим» конститутивным компонентам судебного дискурса, помимо этого, относятся следующие: хронотоп; жанровые разновидности; прецедентные тексты; языковые дискурсивные формулы [Устинова, 2011: 126]. Категория хронотопа определяет место и время проведения судебных заседаний, в рамках которого происходит реализация судебного дискурса. Жанровое дробление во многом условно и спорно. Чаще всего выделяются такие жанровые разновидности, как протокол судебного заседания; ходатайства сторон; вступительное слово судьи/прокурора; речи истца, ответчика, адвоката, прокурора; судебное решение [Устинова, 2011: 127; Дубровская, 2010: 19]. Прецедентные тексты - это официальные нормативные тексты, составляющие основу судебного дискурса: конституция, статуты, кодексы и т.д. Другой особенностью судебного дискурса, свидетельствующей о значительной степени ритуализованности, является использование разных языковых клише и формул, речевых оборотов (например, допрос свидетелей строится преимущественно на строго закрепленном порядке вопросно-ответных единств).
Таким образом, судебный дискурс представляет собой особую разновидность институционального дискурса с его характерными коститутивными признаками. Фиксированное распределение ролей, ритуализованность, статусное неравенство сторон, обусловленность речевого поведения законодательными нормами определяют его специфическую природу.
.2.3Лингвистические аспекты судоговорения
Как отмечает У. ОБарр в своей монографии по исследованию судебной коммуникации, вплоть до настоящего времени именно письменный юридический язык был в фокусе внимания лингвистов и правоведов, представляя собой более удобный для наблюдения и исследования объект. Устную речь либо вовсе обходили стороной, либо делали оговорку, что устный язык в правовом контексте - это просто актуализация языка письменного [O'Barr, 1982: 23-24]. Со времени выхода этого исследования ситуация во многом изменилась; было написано значительное количество работ, авторы которых анализировали различные аспекты речевого взаимодействия в правовой сфере.
У. ОБарр, исследовавший стилевые разновидности судебной коммуникации на материале стенограмм заседаний, предлагает выделять четыре регистра устной судебной речи (registers of court-talk) [OBarr, 1982: 25]:
. формальный юридический язык (formal legal language): Эта разновидность, наиболее близкая по своим характеристикам к письменному юридическому языку, используется судьями в обращениях к адвокатам и жюри присяжных, вынесении решений; используется адвокатами в обращении к судьям, заявлении ходатайств и просьб. Для нее характерны длинные предложения со сложным синтаксисом и высокой концентрацией профессионального жаргона.
. стандартный английский (standard English): Разновидность языка, которая характеризует речь адвокатов и большинства свидетелей в зале суда; ее называют «правильным» английским (correct English) в силу несколько более формального лексикона, чем в повседневном бытовом английском.
. разговорный английский (colloquial English): Используется некоторыми свидетелями и отдельными адвокатами (в качестве особенного индивидуального стиля) вместо стандартного английского. Эта разновидность лишена избыточной формальности и близка к повседневному английскому по лексическому составу и синтаксису.
. различные социолекты (subcultural varieties): Разновидности языка, использующиеся участниками судебного процесса, речь которых по своим содержательным и стилистическим признакам отличается от речи общественного большинства (например, язык афроамериканцев или малообразованных людей).
Исследователь подчеркивает при этом, что разделение между этими четырьмя регистрами зачастую условно, и говорящий может переходить от одной разновидности к другой в соответствии с изменением ситуативного контекста и индивидуальными прагматическими интенциями. Так, адвокаты нередко прибегают к имитации речевого поведения свидетелей, чтобы добиться солидарности с этими участниками судебного процесса, заручиться их доверием и символизировать единство целей и интересов [OBarr, 1982: 25-26].
На сложную, многоплановую природу судебной коммуникации обращают внимание многие лингвисты. К. Хеффер, например, отмечает, что в судебном процессе с участием присяжных происходит частое переключение с профессионального английского на стандартный, как результат необходимости убедить членов жюри в своей правоте - но убедить в жестких, строго регламентированных рамках судебного разбирательства. Автор предлагает использовать термин «юридически-обывательский дискурс» (legal-lay discourse) для разновидности языка, которую профессиональные участники судебного процесса используют в общении с непрофессиональными - присяжными, свидетелями и пр. [Heffer, 2005: 30]. Речь юриста строится под давлением определенных ментальных схем и стереотипов: ведь адвокатов учат думать как адвокатов, и этот способ мышления сильно отличается от обыденного мышления. С другой стороны, им приходится решать стратегическую задачу эмоционального и когнитивного воздействия на аудиторию, которая и обуславливает столь сложную природу использования языка в судебном процессе. В исследовании американского лингвиста П. Тиерсма анализируется проблема эффективного общения судьи и присяжных. Автор пишет о коммуникативных неудачах, которые возникают в результате того, что сложные толкования закона и инструкции, которые судья дает присяжным, оказываются недоступными для понимания простого обывателя. Среди «лингвистических препятствий» автор выделяет избыточное использование пассивных конструкций, двойного и тройного отрицания, сложных юридических терминов; замену глаголов отглагольными существительными и опущение относительных местоимений; сложные многокомпонентные предложения с нагромождением придаточных и т.д. [Tiersma, 1993: 48-52].
В работе другой исследовательницы, Д. Идc, поднимается проблема участия в судебном процессе уязвимых категорий свидетелей, к которым она относит не-носителей языка, детей, носителей диалектов и социолектов, людей с ограниченными возможностями (например, слабослышащих людей) [Eades, 2006: 772-778]. Более того, отмечает автор, даже люди, не относящиеся ни к одной из этих категорий, могут чувствовать себя ущербно в условиях судебного разбирательства, что еще больше подчеркивает асимметрию властных отношений в зале суда.
Исследователи отмечают, что судебная коммуникация предполагает большое количество интерактантов, каждый из которых наделен индивидуальным набором характеристик - статусных, социальных, речеповеденческих и т.д. Кроме того, каждый из участников процесса преследует собственные прагматические интенции, вступая во взаимоотношения с другими участниками. При всей строгой ритуализованного судебного дискурса и закрепленного статусного неравенства сторон участники дискурса активно адаптируют свое речевое поведение к динамично изменяющемуся контексту в судебного процесса. Таким образом, мы можем наблюдать значительную вариативность использования языка, как среди профессиональных, так и непрофессиональных участников судебного дискурса.
.3Коммуникативные стратегии и тактики как механизмы речевого воздействия
1.3.1К определению понятия коммуникативной стратегии и тактики
Исследование прагма-коммуникативных аспектов речевого воздействия в судебном дискурсе невозможно представить без обращения к понятию целенаправленного планирования речевой деятельности говорящего, интегральными элементами которой являются коммуникативные стратегии и коммуникативные тактики. Аспект целенаправленности и планирования действий заключен в самой семантике терминов. Как известно, понятие «стратегия» было заимствовано лингвистикой из военной науки: начиная с 6 в. до н.э., греческое слово «στρατηγός» (stratēgía) означало «военачальник, предводитель» [Nothhaft, Schölzel, 2015: 18]. Позднее, классик военного дела К. фон Клаузевиц в своем труде «О войне» писал, что стратегия - это искусство планирования войны, применения тех знаний и сноровок, которые направлены на достижение целей, а тактика - единичные акты реализации стратегии, организация и ведение отдельных боев [Клаузевиц, 2007: 51, 86]. Можно, таким образом, говорить о существовании иерархических отношений между этими двумя понятиями, в которых тактика является способом решения частных целей в рамках общей стратегии. Однако, как справедливо отмечают некоторые исследователи, стратегия - это не просто сумма тактик, она имеет более сложную природу, которая отличается гибкостью и динамическим характером [Иссерс, 2008], а также способностью к корректировке в зависимости от изменяющегося контекста [Иванова, 2003]. В свою очередь, тактики не просто конструируют стратегию, но реализуют ее, обеспечивая альтернативность выбора и оперативное реагирование на ситуацию.
Идею о том, что целенаправленность и стратегичность являются имманентными характеристиками коммуникации, неоднократно обращали внимание многие ученые. Так, Р. Блакару, изучавшему взаимодействие языка и власти, принадлежит высказывание «выразиться нейтрально невозможно», поскольку за каждым сказанным словом стоит определенная позиция, которая свидетельствует о наличии стратегического замысла [Блакар, 1987: 91]. Американский социолингвист С. Эрвин-Трипп также указывает на то, что коммуниканты осознают поливариантный характер каждой конкретной ситуации общения, которая складывается из множества факторов (таких как контекст, социально-ролевые характеристики участников и пр.) и обуславливает мотивированность прагматического выбора той или иной вербальной стратегии [Ervin-Tripp, 1976; цит.по: Tannen et al., 2015: 684]. Интересно отметить, что в зарубежной лингвистической литературе можно встретить самые разнообразные формулировки, отражающие различные смысловые коннотации и категориальные признаки, входящие в понятие «речевая стратегия»: «persuasive strategies» [Halmari, Virtanen, 2005]; «rhetorical strategies» [Trosborg, 1997]; «verbal gimmicks» [Farwell, 2012]; «behavior alteration techniques» [Richmond, McCroskey, 2009]; «сompliance-gaining strategies» [Gass, Seiter, 2015] и многие другие. Каждую из этих вариаций можно соотнести с тем или иным видом речевого воздействия на основании их интенциональной направленности и того способа, которым достигается воздействие: конструктивным или манипулятивным.
В современных исследованиях понятия стратегии и тактики рассматриваются с позиций различных подходов. Так, Т.А. ван Дейк и У. Кинч писали о дискурсивных, когнитивных и грамматических стратегиях как определенных операциях понимания и интерпретации дискурса [van Dijk, Kintsch, 1983: 49]. В прагмалингвистике стратегия определяется как «совокупность запланированных заранее теоретических ходов, направленных на достижение коммуникативной цели» [Клюев, 2002: 18]; как «способ прогнозирования действий коммуникантов» и «планирование процесса речевой коммуникации в зависимости от конкретных условий общения» [Иссерс, 2008: 54]. С точки зрения психолингвистического подхода, стратегия - это «детерминированный выбор класса решений», обусловленный конкретной ситуацией, а тактика - «исполнение определенного решения в звене реализации стратегии» [Леонтьев, 1999: 134].
В данной работе вслед за И.Н. Борисовой стратегия определяется как целенаправленный выбор фактов и «их подача в определенном освещении с целью воздействия на интеллектуальную, волевую и эмоциональную сферу адресата» [Борисова, 1999: 86]. Помимо этого, мы будем отталкиваться от мнения А.А. Горячева, согласно которому стратегия - эта некая сверхзадача, направленная на достижение прагматической цели, тактика - конкретное действие, реализующее данную стратегию [Горячев, 2010: 49]. Вслед за автором, в рамках данного исследования мы будем использовать термин «макростратегия», который наиболее полно соотносится с понятием сверхзадачи и отражает комплексный и интегральный характер коммуникативного намерения говорящего, которое может включать в себя различные стратегические векторы.
Как нами отмечалось в предыдущих разделах, судебный дискурс, будучи агональным по своей природе (особенно состязательный) часто рассматривается в терминах «войны», а его исход - как «победа» или «поражение». В этой связи исследование способов речевого воздействия с позиций стратегического планирования коммуникации и анализ коммуникативных стратегий и тактик, с помощью которых интерактанты влияют на динамику процесса и исход «риторической войны», представляется особенно актуальным. Выбор тех или иных тактик обусловлен спецификой и конвенциональными нормами судопроизводства, статусно-ролевыми характеристиками коммуникантов, динамикой контекста, а также интенциями говорящим и их установками на кооперативный или некооперативный тип взаимодействия.
Таким образом, в рамках нашего исследования мы выделяем три основные макростратегии речевого воздействия: макростратегию аргументации, макростратегию манипулирования и макростратегию суггестии. Какие факторы лежат в основе тактик, реализующих данные макростратегии, мы посмотрим в следующих разделах.
.3.2Специфика репрезентации тактик, реализующих макростратегию аргументации
Умение доказывать и убеждать, склонять слушателей к своей точке зрения и аргументированно опровергать доводы оппонента является первоосновой профессиональной компетенции судебного оратора. Убеждение - движущая сила судебных прений, ««поэзия закона» в судебном процессе, где абстрактные умозрительные принципы необходимо приспосабливать к коллизиям повседневности», как некогда сказал судья Верховного Суда США Э. Кеннеди [Malphurs, 2013: 62]. Убеждение посредством аргументации было и остается наиболее предпочтительным модусом судоговорения, в ходе которого стороны выдвигают аргументированные доводы в пользу того или иного положения, предлагаемого вниманию аудитории.
Логическая, доказательная сторона аргументации, предполагающая обоснование истинности некоторого положения посредством других истинных положений, не способна эффективно реализовать потенциал убедительности и обеспечить достижение прагматической цели говорящим. Поэтому, как нами отмечалось, важно подкрепить рациональное воздействие на разум воздействием на чувства и эмоциональную сферу слушающих. Необходимы дополнительные средства, которые подчеркивают, выделяют аргументативную силу [Eemeren et al., 2009: 99]. Используя аргументативные тактики, таким образом, говорящий должен четко представлять себе, насколько те или иные аргументы соизмеримы с ожиданиями аудитории, насколько то или иное выдвигаемое мнение приемлемо в каждом конкретном случае.
Судебные прения, как один из видов коммуникативной деятельности, задействуют множество интерактантов - от судей и адвокатов до присяжных и других непрофессиональных участников судебного процесса, а соответственно, включают в себя множество разнонаправленных функций и целей, которые часто пересекаются и накладываются друг на друга. Риторическая аргументация учитывает полифонический характер этого взаимодействия, предлагая комплекс коммуникативных средств, которые интенсифицируют предрасположенность реципиента к принятию защищаемого мнения. Ведь на суде, как справедливо считает С. Пороховщиков, доказать - еще не значит убедить, особенно это относится к суду присяжных: «железная логика сильна для них только, пока им нравится подчиняться ей» [Пороховщиков, 1910: 315]. По мнению Н.К. Пригариной, аргументация - это сложный коммуникативный процесс, включающий в себя не только собственно содержательный, логико-рациональный компонент, но и задействующий психологические, эмоциональные, этические и экзистенциальные аспекты человеческой личности [Пригарина, 2009: 28-29].
Эффективность аргументации связана, прежде всего, с воздействием на аудиторию. Говорящие используют различные аргументативные техники с целью убедить, повлиять на мнение слушающих. Эти техники должны учитывать компетенции, систему взглядов, ценностные ориентации и многие другие критерии, интегрированные в позицию той или иной аудитории. Оратору необходимо идентифицировать себя с аудиторией, насколько это возможно, и уметь воспользоваться той информацией об ожиданиях, мнениях, опыте и ориентирах слушающих, которая ему известна.
Существенную роль в процессе аргументации играют ценностные ориентиры. Они отличаются от одной группы к другой и могут быть использованы в качестве критерия при выборе определенной аргументативной тактики. Этот критерий актуализируется тогда, когда происходит отход от нейтральности и равноценности, когда нечто рассматривается как более предпочтительное, первоочередное, соответствующее интересам и ожиданиям [Trapp, Schuetz, 2006: 139]. Ценности могут быть универсальными, общими, или же характерно специфичными для конкретной аудитории. Когда силы рационального аргумента недостаточно, или же говорящий преследует цель показать преимущество или предпочтительность какого-то довода, нежели его истинность, основой его стратегического выбора станет иерархия ценностей. Важным элементом этой ценностной иерархии являются топосы, или «общие места» («topoi»/«loci»), которые помогают говорящему найти общие темы, точки соприкосновения с аудиторией [Perelman, Olbrechts-Tyteca, 1969: 83]. Для того, чтобы аргумент был убедительным, чтобы собеседник с ним согласился, необходимо найти ту идею, которая покажется ему разумной, приемлемой и представить ее как общую позицию. Это общее и будет являться топосом. Поскольку каждый аргумент используется не изолированно, а в более широком прагматическом контексте, топосы могут служить индикаторами интенции говорящего.
Выбор того или иного аргумента, таким образом, необходимо рассматривать с позиций целеполагания, где говорящий, ориентируясь на коммуникативный контекст и аудиторию, задает направленность своей аргументационной линии, акцентируя доказательность или убедительность утверждаемых положений.
1.3.3Специфика репрезентации тактик, реализующих макростратегию манипулирования
В предыдущих разделах нами были сформулированы основные конститутивные параметры речевой манипуляции как одной из форм речевого воздействия. Как отмечалось, языковые механизмы, лежащие в основе манипулятивных высказываний, задействуют неявный, завуалированный пласт лингвистических данностей, который не всегда возможно отделить от собственно информационного содержания. Манипулятивный потенциал обусловлен не столько наличием языковых единиц разных уровней, сколько особой интенциональностью и когнитивно-прагматическим контекстом; соответственно, распознать манипулятивную интенцию можно только с учетом таких параметров, как прагматическая цель, коммуникативное намерение, мотив.
Речевое воздействие на других участников судебного процесса - это доминантный вектор реализации прагматической интенции говорящего и в то же время основная цель, стоящая за выбором говорящим тех или иных языковых средств. На это обращали внимание многие отечественные и западные исследователи [Тютюнова, 2008; Le Cheng, A. Wagner, 2016; van Dijk, 2008; J. Cotterill, 2002 и др.]. Статусное неравенство участников судебного процесса, закреплённое процессуальными нормами, и четкое распределение ролей без возможности их произвольного изменения побудило многих исследователей говорить о судебной коммуникации в контексте реализации «власти», «доминирования» и «манипулирования» посредством языка [Conley, OBarr, 1998; Matoesian, 1993 и др.]. В своей монографии «Дискурс и власть» Т. ван Дейк определяет спектр параметров, в рамках который происходит реализация институциональной власти в суде. Во-первых, по мнению ученого, профессиональные участники судебного процесса обладают полным коммуникативным контролем над ходом судебного заседания и принимают окончательное судебное решение, в то время как коммуникативные возможности подсудимого значительно ограничены - так как «все, что он скажет, может быть использовано против него» [van Dijk, 2008: 50]. Ответчик имеет право говорить только тогда, когда его просят об этом, и отвечать на вопросы только в установленной форме. Во-вторых, сама постановка и порядок вопросов может использоваться для реализации информационного контроля: общие вопросы, предполагающие однозначные ответы «да»/«нет», существенно сужают спектр возможных ответных реплик [van Dijk, 2008: 51].
Другими немаловажными факторами являются классовая принадлежность, национальность и пол. Как отмечает Т. ван Дейк [van Dijk, 2008], а также Д.Мэйнард [Maynard, 1984], эти факторы могут либо усилить, либо ослабить субординацию между участниками судебного процесса. По мнению исследователей, например, обвиняемые, принадлежащие к среднему классу, производят более положительное впечатление на судей и присяжных, а поэтому у них больше шансов снискать к себе их расположение. Они лучше осведомлены о процедуре судебного разбирательства, их речь более разнообразна и связна, а приводимые факты звучат более правдоподобно. Подсудимые из менее благополучной социальной среды не так успешно справляются в выполнением этих задач, а потому находятся в более уязвимом положении [van Dijk, 2008: 51]. С другой стороны, принадлежность обвиняемого к определенной категории (возраст, пол, национальное меньшинство) может стать орудием манипуляции в руках адвоката и может быть использована для смягчения вины подсудимого. Д. Мэйнард отмечает, что адвокат может манипулировать определенными конвенциональными характеристиками тех или иных категорий людей и укоренившимися в общественном сознании стереотипами об их поведении: Автор пишет: «…если подсудимый - служитель церкви почтенного возраста, уважаемый в обществе, добропорядочный и набожный, то его вряд ли можно назвать человеком, который был бы способен совершить кражу в магазине…» [Maynard, 1982: 204].
О речевом манипулировании правомерно говорить в том случае, если из всего множества лингвистических средств интерпретации действительности выбираются именно те, что содержат необходимые говорящему смысловые оттенки значения, коннотации и ассоциации, которые индуцируют соответствующую эмоциональную реакцию о реципиента и подталкивают его к умозаключениям, и действиям, желательным для манипулятора и нежелательным для манипулируемого. При этом мы согласны с мнением И.В. Беляевой, исследовавшей речевую манипуляцию в лингвоюридическом аспекте, которая отмечала, что «манипулятивным дискурс делает не наличие специфических единиц лексического или грамматического уровней, а, прежде всего, интенции адресанта и контекста, в котором происходит коммуникация» [Беляева, 2009: 7].
Условие успешности приемов речевого манипулирования заключается в том, что человек - в большинстве случаев - не желает тратить ни времени, ни интеллектуальных или эмоциональных усилий на то, чтобы усомниться в сообщениях, подвергнуть их критическому осмыслению. Пассивно окунуться в информационный поток гораздо легче, чем вдумчиво взвешивать каждый довод или аргумент, ведь поиск истины в потоке множественных интерпретаций - психологически трудный процесс. С.Г. Кара-Мурза называл это «сужением сознания» и «экономией мышления», справедливо отмечая, что люди с абсолютной легкостью и уверенностью принимают одно-единственное, «усредненное» толкование полученного сообщения, руководствуясь укоренившимися предрассудками, понятиями, стереотипами [Кара-Мурза, 2007].
Разумеется, манипулятивное речевое воздействие не сводится к насильственному навязыванию каких-либо чуждых реципиенту моделей мышления и установок, но предполагает своеобразную «настройку» его сознания на восприятие этих установок - так, чтобы новый взгляд на внушаемую идею не диссонировал с уже укоренившимися в сознании представлениями. Язык, обладающий способностью к гибкой модификации, задействует порой едва заметные точки соприкосновения, объединяющие те или иные понятия, что позволяет «перекидывать» неожиданные смысловые мосты от одних представлений к другим, зачастую вопреки ожиданиям самого говорящего. Именно на этом базируется выбор тех или иных манипулятивных тактик.
.3.4Специфика репрезентации тактик, реализующих макростратегию суггестии
Суггестия, как отмечалось выше, обращена к бессознательным механизмам психической деятельности и предполагает некритическое восприятие информации реципиентом. Являясь косвенным видом речевого воздействия, она обеспечивает бесконфликтный, т.е. неосознаваемый, характер восприятия речевых стимулов и отсутствие целенаправленного анализа и оценки их содержания. Суггестия тесно связана с таким понятием, как «установка личности» [Узнадзе, 2001], т.е. целостный модус, состояние человека, определяющее его реакцию в той или иной ситуации. Установка базируется на совокупности процессов восприятия, памяти, внимания и воображения, задействует предшествующий опыт и является ключевым звеном в формировании сознательной деятельности человека. Суггестивный потенциал речевого воздействия, таким образом, заключается в целенаправленном моделировании или изменении установки реципиента посредством определенных мотивирующих элементов, которые обеспечивают необходимую суггестору ситуативную реакцию суггеренда.
Интерес с изучению суггестивного воздействия в судебной коммуникации обозначился в 1970-1980-е гг., с появлением экспериментальных исследований, авторы которых стремились выяснить, каким образом подача и обработка информации способна повлиять на мыслительные процессы интерактантов. Так, результаты эксперимента, проведенного американской исследовательницей Э. Лофтус продемонстрировали, что путем определенного структурирования информации и аранжировки фактов свидетеля легко дезориентировать относительно его же собственных воспоминаний о том или ином событии [Loftus, 1979]. Отмечалось также, что управление такими когнитивными функциями, как внимание и память реципиентов способно заставить их подсознательно модифицировать свои когнитивные схемы, в которых сводится воедино вся поступающая информация, эмоциональные реакции и оценки [Ridley et al., 2012]. Помимо этого, было установлено, что на степень внушаемости свидетелей влияют определенные ролевые характеристики интерактантов и социальные факторы: возраст; социальное положение; иерархические отношения между коммуникантами (авторитет говорящего и подчиненное положение реципиента); характер участия свидетеля в событии (активное действующее лицо или пассивный наблюдатель) и т.д. [Bottoms, 2009: 244].
Как отмечал Ф. Бартлетт, процесс воссоздания какого-то события является в большей мере творческой реконструкцией, нежели объективным воспроизведением запомнившихся деталей, поэтому при определенных условиях становится возможным «внедрение» субъективной информации в реконструируемые воспоминания [Bartlett, 1932; цит. по: Ridley et al., 2012: 315]. Память по своей природе схематична, она позволяет определенным образом структурировать предшествующий опыт - что особенно актуально в ситуациях, когда необходимо закодировать в памяти большие объемы информации. Воссоздавая контекст события, таким образом, суггестор может инкорпорировать в свой нарратив определенные суггестивные элементы в соответствии с желаемыми схемами и менять внутренние установки (а соответственно, и реакции) реципиента [Ridley, Gabbert, Rooy, 2012: 26].
Акцентирование внимания реципиента на тех или иных деталях события также способствует стратегическому реконструированию нарратива. Это касается как фокусирования внимания на фактах самого события, так и на той информации, которую суггестор инкорпорировал в процессе его воспроизведения.
Помимо этого, существенную роль в реализации суггестивного потенциала играют процессы творческого восприятия, или воображения («self-generated cognition and imagination»), которые подвержены стратегическому моделированию куда больше, нежели пассивные процессы кодирования вербальной информации [Gheorghiu, 1989: 318].
Соотношение сознания и бессознательного в психике человека характеризуется чрезвычайной динамичностью, благодаря чему суггестор получает возможность «настраивать» реципиента на восприятие определенных когнитивных схем и задавать вектор действий, что в конечном итоге способствует модификации их смысловых и целевых установок.
Выводы по Главе I
1.Речевое воздействие - это сложный интегральный феномен, объединяющий достижения целого комплекса смежных наук, а потому обнаруживающий значительную терминологическую вариативность. Суммируя парадигму существующих трактовок, можно определить речевое воздействие в широком смысле как акт коммуникации в аспекте целенаправленности и мотивированности, направленный на достижение конкретной цели.
.Анализ различных таксономий способов речевого воздействия позволил сформулировать основные критерии их дифференциации: это корреляция рационального и эмоционального параметров, с одной стороны, и прямого и имплицитного - с другой. В рамках данного исследования на основании интегральных признаков были выделены следующие типы речевого воздействия: аргументация, манипулирование и суггестия.
.Аргументация рассматривается в работе как способ прямого речевого воздействия, основанный на диалектического единстве логического (рационального) и риторического (эмоционального) начал и отождествляемый с собственно «убеждением» или «персуазивностью», предполагающим направленность на критическое мышление, нацеленность говорящего на воздействие конструктивным, ненасильственным путем, совершаемое не только в собственных интересах, но и в интересах реципиента.
.В основе поливариативного семантического поля термина «манипуляция» лежат такие конститутивные характеристики, как намеренное дезориентирование реципиента относительно своей интенции; насильственное (и часто скрытое) навязывание чуждой ему точки зрения; лишение свободы выбора; вариативная интерпретация действительности с целью внедрения определенных ценностных ориентиров, желаний, идей. Манипулирование рассматривается как переходный способ речевого воздействия, включающий в себя элементы прямого и косвенного воздействия.
.Суггестия, в отличие от манипулирования, воздействует не столько на сознание слушателя путем насильственного внедрения определенных идей и установок, сколько обеспечивает предварительную подготовку сознания для восприятия этих идей. Суггестия осуществляется незаметно для реципиента и предполагает модификацию его когнитивных схем путем латентного воздействия на процессы памяти, внимания и воображения.
.Судебный дискурс представляет собой особую разновидность институционального дискурса с такими конститутивными признаками, как высокая степень ритуализованности и регламентированности, фиксированное распределение ролей, статусное неравенство сторон.
.В судебном процессе важную роль играет понятие агональности, или противостояния двух сторон. Агональная природа судебного процесса выражается в активном обосновании своей позиции, с одной стороны, и поиске противоречий и уязвимостей в позиции противника - с другой.
.Стратегичность является имманентной характеристикой судебной коммуникации. Стратегию мы определяем как сверхзадачу, направленную на достижение определенной прагматической цели - воздействия на интеллектуальную, эмоциональную и волевую сферу реципиента. Тактика - это конкретное действие, направленное на исполнение определенного решения в звене реализации стратегии.
. Прагма-коммуникативный анализ способов речевого воздействия в судебном дискурсе
.1 Макростратегия аргументации
.1.1 Тактики рациональной аргументации
Важнейшим качеством и условием эффективности судоговорения является его логичность и доказательность. Рациональные аргументы, или «аргументы к существу» («argumentum ad rem») являются логической основой операции доказательства. Логос, как один из модусов убедительности, предполагает ориентацию на разум и критическое восприятие аудитории и относится к объективной стороне события или явления. Аргументы к существу дела не зависят от настроения и желаний аудитории, их главная цель - доказать истину, продемонстрировать надежность и состоятельность выдвигаемого довода.
Убедительными будут считаться те рациональные аргументы, которые соответствуют требованиям достоверности, допустимости и объективности, и в основе которых лежат доброкачественные доказательства, полученные из предусмотренных законом источников. Сами по себе факты еще ничего не доказывают, они лишь являются дискретными элементами, которые необходимо связать воедино и подвести под основание аргумента. Цель говорящего - из разрозненных фактов выбрать те, которые будут наиболее информативными и ситуативно уместными. Рациональные аргументы предполагают прежде всего интеллектуальный контакт с аудиторией, ее способность критически оценить истинность или ложность доводов и корректность умозаключений.
Убедительность аргумента, как отмечает И.А. Стернин, - это понятие относительное, однако возможно выделить ряд универсальных аргументов, которые обладают значительной силой убеждения, именно: положения законов и иных нормативных актов; прецеденты; заключения экспертизы; научные аксиомы; статистические данные; свидетельские показания [Стернин, 2005: 151].
.1.1.1 Тактика эвиденции
Поскольку верификация информации в судебном процессе играет ведущую роль, показания свидетелей, документы и иные вещественные доказательства способны восстановить детали случившегося, «привязать» их к реальной действительности. Эти естественные доказательства, названные «аргументами к очевидному» или «эвиденцией» [Хазагеров, 1994: 28], считаются самоочевидными, а потому неуязвимы для критики. Их доказательная сила заключается в их объективности.
Один из самых сильных аргументов к очевидному - показания экспертов-свидетелей, чья квалификация и опыт обеспечивают высокий доказательный потенциал:
(1)PROSECUTOR: Did you determine the cause of death?
WITNESS: Yes. A gunshot wound to the head. We determined that there was one bullet fired, which went into the victims temple, exited the victims head, and lodged in the wood of the carousel. We also did a Luminol test, a fluorescent spray that detects blood spatter patterns. Based on that, as well as the angle of the bullet that eventually lodged in the carousel, we deduced that the victim was standing up when the bullet was fired, and that someone else was standing very close and slightly in front of her. <…> All findings were commensurate with the cause of death being a forty-five caliber bullet fired against the skull into the brain; more precisely, entering the right temporal lobe - missing the frontal lobe - and exiting from the right rear occipital lobe. (J. Picoult, #1)
Показания судмедэкспертов, изобилующие профессиональными терминами и понятийными тонкостями («occipital/temporal/frontal lobe», «Luminol test», «blood spatter patterns», «forty-five caliber bullet»), как правило, направлены на таких же профессиональных участников судебного процесса, а именно - судью, государственного обвинителя и адвоката, которые являются фактическим адресатом подобного рода доводов. Аргументативная сила воздействия на номинального адресата - присяжных заседателей -основывается на презумпции истинности и непротиворечия, а также добросовестности показаний, предоставляемых экспертами. В данном случае, эти аргументы расцениваются как достоверный источник знания и нормы.
Носителями эвиденциальной информации также являются вещественные доказательства, помогающие установить обстоятельства, имеющие отношение к данному делу:
(2)PROSECUTOR: [passing the document to the judge] I want this introduced in evidence. I
suggest that since this is the original will, it may be received in evidence and then the clerk may be instructed to make a certified copy which will be substituted in place of the original will. (E.S. Gardner)
Предоставление сторонами вещественных доказательств, как правило, сопровождается клишированными вербальными формулировками, отличающимися подчеркнутой формальностью и маркированной модальностью вежливости («I suggest…it may be received in evidence», «the clerk may be instructed to make a copy»). Это способствует созданию атмосферы ритуализованного пространства, в котором каждая реплика приобретает дополнительный вес.
В следующем примере, как и в случае с экспертными заключениями, объективирующая роль «непосредственно наблюдаемых» вещественных доказательств не подлежит сомнению, она представляется очевидной из самой ситуации:
(3)PROSECUTOR: Ladies and gentlemen, the facts in this case are crystal clear. In fact,
WCSH News, which was covering the mornings arraignment, caught Ms. Frosts actions on tape. (J. Picoult, #2)
Убеждающий потенциал в данном случае реализуется через топос эвиденциальности, который подразумевает эксплицитную засвидетельствованность факта как говорящим, так и аудиторией.
Помимо этого, к эвиденции также относятся показания очевидцев:
(4)DEFENSE LAWYER: What happened on Tuesday morning?
WITNESS: I called her all day long, but she wouldnt answer her phone. I went over to her place, but she wasnt there. The door was open. I went in, and her coat was hanging up and her purse was on the table. At first, I figured she might have left on a trip. But she would have told me that, and she had a test that day. I called her parents and her friends, and no one had seen her. Thats when I went to the police. (J. Picoult, #3)
Доказательная сила подобного рода аргументов базируется на презумпции истинности пропозиции каждого из высказываний, которая, в свою очередь, основывается на a priori подразумеваемой правдивости показаний свидетеля, связанного обязательствами судебной клятвы («говорить правду и только правду»). В отличие от стилистически-маркированных экспертных заключений, рассказы очевидцев доступны для понимания и критической оценки непрофессиональными участниками судебного процесса. Присяжные заседатели, соизмеряя логические умозаключения свидетелей со своими собственными, встраивают их в складывающуюся в их сознании схему-образ события, которая формируется на протяжении всего процесса.
.1.1.2 Тактика апелляции к законам и прецедентам
Судебная аргументация опирается на действующее законодательство, ссылаясь на законы, нормы права, прецеденты и иные нормативные акты. Апелляции к положениям юридических правовых актов являются неоспоримым доказательством в судебном процессе. Характерной чертой американской правовой системы является сложная и разветвленная система статутов и прецедентов - источников права. Необходимое условие профессиональной компетенции адвоката - уметь ориентироваться в этой гигантской системе и, при необходимости, подкреплять свои аргументы ссылками на авторитетные правовые источники, обладающие юридически обязывающей силой.
Чем более детализированной и предметной будет апелляция к тем или иным юридическим источникам, тем больше будет ее речевоздействующий потенциал:
(5)LAWYER: And in particular I would point to the Heller case, which Petitioner mentions inreply brief, pages 579 to 580. The Court says there are three times in the Constitution where the word the people is not talking about individual rights. And the three examples the Court gives are the Preamble, Article 1, Section 2, and the Tenth Amendment. And the Court says these provisions are about reservations of power, not rights. And also the Printz and the New York v. United States cases say there is something substantive about the Tenth Amendment that is a limit separate and apart from Article 1, Section 8. (Bond v. United States)
Как следует из данного примера, адвокат диверсифицирует процесс доказательства, используя не одну, а целый инструментарий апелляций, логически подкрепляющих друг друга. Поскольку основной формой юридической практики Верховного Суда США является толкование конституции и ее норм, а также тех правовых коллизий, которые возникают при применении этих норм к конкретным судебным делам, решающее значение приобретает способность оратора идентифицировать причинно-следственные связи, возникающие на пересечении прецедентных решений и существующих правовых норм («these provisions are about reservations of power»;« not talking about individual rights»; «the Tenth Amendment is separate from Article 1, Section 8»). Умение подвести эти связи под противоречие или наоборот, доказать их истинность, лежит в основе убедительности аргумента.
Доказательство того или иного довода путем проведения аналогии с обстоятельствами уже существующего прецедента также способствует интенсификации его аргументативной силы:
(6)LAWYER: How can you be sure Aspergers provides an explanation of his behavior at thea crime was committed instead of just a fancy legal excuse? Well, in the fifties the Court was involved in deciding a number of obscenity cases. Since obscenity isnt protected under the First Amendment, they had to determine whether a series of pornographic films met the legal definition of obscenity, and so theyd screen them.<…> It was in Jacobellis v. Ohio that Justice Stewart became legendary in the legal field for saying that hard-core pornography was hard to define but that and I quote I know it when I see it. (J. Picoult, #3)
Американская судебная и правоприменительная практика также во многом опирается на прецеденты, выступающие регуляторами правовых отношений и обеспечивающие преемственность и сохранение юридических норм. Показательно то, что положения прецедентной практики, в отличие от сухого языка закона, не только устанавливает норму, но и объясняет ее - что предоставляет судебному оратору больший диапазон для интерпретации собственных аргументов. Так, в данном примере адвокат апеллирует к известному прецеденту, чтобы провести параллель между правовой коллизией, возникшей в рассматриваемом им деле (правовая неопределенность оценки психического расстройства: «Aspergers: a [valid] explanation or a fancy legal excuse?»), и аналогичным противоречием из уже существующей практики (Jacobellis v. Ohio). Ссылаясь на мотивировочную часть прецедента, толкующую спорный характер юридически расплывчатого понятия (