Проблема террора в великой французской революции в классической и современной исторической литературе
Содержание
Введение
Глава I. Интерпретация проблемы террора в "классической" исторической литературе
1. Политическая история Французской революции XVIII века
2. "Социальная" интерпретация проблемы террора в "классической" историографии
Глава II Марксистская историография о феномене террора во Французской революции XVIII века
1. Оценка советскими историками проблемы террора
2. Французская марксистская историография о феномене террора
Глава III. Проблема террора в современной исторической литературе
1. Взгляды на проблему террора представителей "ревизионистского" или "критического" направления в современной историографии Французской революции XVIII века
2. Последние работы, посвященные проблеме террора
Заключение
Примечания
Использованные источники
Введение
Актуальность исследования
Вот уже два столетия продолжаются споры историков о феномене террора во Французской революции XVIII века, традиционно признаваемом одной из ключевых проблем её истории. Ученые, до сих пор, не едины в оценке якобинского этапа революции и террора, как его неотъемлемой части. Исследователи не решили целый ряд вопросов по данной проблеме: хронологические рамки террора, причины, чьи интересы он защищал и многое другое. Не даром в историографии часто употребляют термин "феномен террора" - необычное, исключительное явление. Несмотря на это, на протяжении последних десятилетий и отечественная, и западная историография обходили стороной тему революционного террора XVIII века. До двухтысячного года не было специальных работ, посвященных этой проблеме. Вышедшие в 2000 году работы П. Генифе и А.В. Чудинова, пробили брешь в стене молчания. Авторы попытались по-новому взглянуть на феномен террора, чем вызвали всплеск самого живого интереса к, казалось бы, "забытой" теме. Можно констатировать, что на сегодняшний день не введены новые источники, не опубликованы новые материалы по данной проблеме, а появление новых работ связано с изменением подходов к оценке революций и методов их проведения.
На изменение оценок повлиял упадок социальной истории, долгое время игравшей ведущую роль в объяснении якобинского эпизода Революции, и в ещё большей степени, крушение вместе с коммунизмом надежд, возлагавшихся на революционный путь.
В связи с этим, очень важно проследить насколько изменились подходы в оценке революций и террора на примере Французской революции XVIII века.
Тем более что обобщающих историографических трудов по проблеме террора нет.
Объект исследования
Объектом изучения является сам феномен террора во Французской революции XVIII века, его оценка отечественными и зарубежными учёными - историками.
Предмет исследования
Предметом изучения являются труды западных и отечественных исследователей, написанные в период с конца XIX века по сегодняшний день и посвященные истории Французской революции и проблеме террора как её неотъемлемой части. Дело в том, что самостоятельных работ по проблеме террора практически нет, но много трудов по истории Французской революции XVIII века, в которых, так или иначе, поднимается данная проблема.
Цели и задачи исследования
Цель исследования: сравнительный анализ интерпретаций проблемы террора во Французской революции XVIII века в "классической" и современной исторической литературе.
Для решения поставленной цели необходимо рассмотреть следующие вопросы:
. Интерпретации проблемы террора в "классической" исторической литературе.
. Особенности рассмотрения проблемы террора в отечественной и французской марксистской историографии.
. Оценка феномена террора представителями "ревизионистского" или "критического" направления французской историографии.
. Особенности последних работ, посвященных проблеме террора.
Хронологические и территориальные рамки исследования
Данное исследование предполагает рассмотрение трудов, посвященных Французской революции XVIII века и проблеме террора, созданных в период с конца XIX века по сегодняшний день. Дело в том, что критическое осмысление феномена террора началось уже на следующий день после термидорианского переворота 1794 года, но наиболее крупные труды по истории Французской революции увидели свет в конце XIX - начале XX века. В свою очередь, последние работы, посвященные непосредственно проблеме террора вышли в двухтысячном году практически одновременно во Франции и в России. Этот, достаточно большой промежуток времени, берется для того, чтобы проследить, как изменялись интерпретаций проблемы террора в исторической литературе. На сегодняшний день, необходимо создать более цельную картину по проблеме и подвести общие итоги. Кроме этого, в данной работе предполагается исследование трудов не только западных, преимущественно французских, но и советских ученых - историков. Их труды поставили целый ряд новых проблем и обогатили знания о Французской революции. Советские историки уделяли особое внимание якобинскому этапу революции и внесли свой вклад в рассмотрение феномена террора.
Методология исследования
В своем исследовании я опираюсь на "теорию многофакторности". Каждый из рассматриваемых мной авторов предлагает свою интерпретацию проблемы террора XVIII века, на которую оказали влияние целый ряд факторов: эпоха, во время которой написан труд, страна, внутриполитическая ситуация в ней, мировоззрение авторов и многое другое. Примером могут служить труды советских авторов, которые, оправдывая террор, руководствовались той внутриполитической ситуацией, которая сложилась в СССР в 30-50-е годы XX века. Влияние этих факторов необходимо учитывать для большей объективности исследования.
Историография проблемы
Одна из попыток осмысления зарождения историографии по проблеме террора принадлежит А.В. Чудинову. Его статья, под названием "Суровое "счастье Спарты"", была опубликована в сборнике "Человек эпохи просвещения" в 1999 году. В ней автор подчеркивает момент зарождения критического осмысления феномена террора, который он обнаруживает, начиная со следующего дня после термидорианского переворота 1794года. Именно в том времени автор видит истоки сформировавшихся позже направлений в историографии террора. В основе исследования лежит хронология появления тех или иных работ. А.В. Чудинов исходит из концепции "трех мотивов". Автор считает, что какие бы интерпретации феномена террора не предлагались, в них неизменно звучали, либо по отдельности, либо в различных сочетаниях, три доминирующих мотива, которые он условно называет - "мотив обстоятельств", "мотив утопии" и "социальный мотив". Но А.В. Чудинов не до конца подтверждает свои суждения, так как обращается только к самым ранним произведениям, авторами которых были современники событий и не даёт полной картины. Следует заметить, что автор и не претендует на исчерпывающее освещение проблемы, так как для этого нужна, по меньшей мере, специальная монография.
Много раньше Е.В. Тарле, в работе изданной в 1918 году под названием "Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции", обращается к этой проблеме. Он заостряет внимание на двух школах, которые вели споры по поводу террора в Великой французской революции. "Первые, - утверждает Тарле, - смотрят на террор как на систему, пущенную в ход якобинским меньшинством для того, чтобы поработить большинство нации, не разделявшее их взглядов".1 К сторонникам этой концепции автор относит И. Тэна, Мортимера Терно, Валлона, Жоржа Ленотра. Другая школа (Луи Блан, Олар, Альбер Матьез), по мнению Тарле, проповедует "теорию обстоятельств". Данного термина автор не употребляет, но отмечает все признаки теории: "Террор возник, когда вся Европа шла походом на Францию, когда Вандея, Лион, Тулон подымали знамя восстания, когда сплочённые и могущественные кадры духовенства перешли в лагерь контрреволюции…".2 Историографию Террора, написанную Тарле, нельзя назвать исчерпывающей, и более того, автор отмечает лишь две школы, а их на тот момент было гораздо больше.
Сегодня появились новые попытки интерпретаций проблемы террора. Д.Ю. Бовыкин анализирует эти новые подходы в своей статье "Революционный террор во Франции XVIII века: новейшие интерпретации". Автор делает целый ряд важных выводов, анализируя работы А.В. Чудинова, П. Генифе, Ф. Фюре, советских авторов и представителей "классической историографии". Бовыкин прослеживает преемственность взглядов на террор, подчеркивает особенности в интерпретации террора разными авторами. Основное внимание автора приковано к работам Чудинова и Генифе, которые снова подняли на поверхность проблему террора во Французской революции. Это большой плюс статьи, но она носит обзорный характер, в связи с чем, автор упускает множество важных деталей и не всегда достаточно ясно аргументирует свою точку зрения.
Таким образом, получается, что есть работы, посвященные зарождению историографии проблемы террора во Французской революции XVIII века и анализ последних работ по данной теме. Это достаточно важные, но краткие, обзорные исследования. Что касается комплексного историографического исследования по проблеме террора, то его просто нет.
Гораздо лучше дело обстоит с историографией Французской революции XVIII века. Работ на эту тему написано гораздо больше и они значимы для данного исследования, так как проблема террора неотделима от Французской революции XVIII века. Одна из таких работ принадлежит перу Н.И. Кареева. Четырёхтомник "Историки французской революции" - плод более чем пятидесятилетней изыскательской деятельности автора. Он написал такую историографию Великой французской революции, какой не имели тогда французы. До появления этого исследования французская историческая наука располагала небольшими историографиями революции, принадлежавшими перу П. Жане, Альбера Ле-Руа, П. Буасонада, Карона и некоторых других. Все они вместе взятые, гораздо беднее работы Кареева. Но они, как могли все-таки удовлетворяли до поры до времени интерес учёных к историографии Великой французской революции. Самой характерной чертой "большой историографии" Кареева следует считать её уникальную всесторонность: ни один сколько-нибудь значительный исследователь истории Французской революции не ускользнул от внимания русского историографа. В книге Н.И. Кареев связывает научное наследие рассматриваемых учёных с эпохой, в которой им пришлось жить и творить, что перекликается с "теорией многофакторности" на которой основывается данное исследование.
Значительно позже, в 1981 году, будет издана книга В.М. Далина под названием "Историки Франции XIX-XX веков". В этот сборник включены статьи, посвященные некоторым важнейшим течениям французской исторической мысли, характеристики ряда крупнейших историков и освещению того вклада, который русская и советская историческая наука внесла в изучение новой истории Франции. Особое внимание автор уделяет школе "Анналов", как наиболее новой и сложной теме. В книге Далина названы те имена и направления, которые не мог знать Кареев, так как не застал их при жизни. Данная работа не дает последовательного и цельного изложения развития французской историографии и совсем не касается проблемы террора, да автор и не ставил перед собой подобных целей.
Перечисленные работы относится к числу трудов, в которых авторы не обращаются на прямую к историографии проблемы террора, но она может быть вписана в контекст исследования. Такого рода работы дают общие направления, особенности развития историографии Французской революции XVIII века. В них названы имена, проанализированы концепции авторов, что ценно для данного исследования. К такого рода работам, также относятся статьи А.З. Манфреда, С.Ф. Блуменау и других.
На сегодняшний день уже написаны работы, анализирующие достижения советской историографии Французской революции. Одна из таких работ, под названием "Французская революция в советской историографии", принадлежит перу отечественного ученого-историка А.В. Адо. Данная статья представляет собой текст его выступления на международной конференции "Французская революция и европейская цивилизация" (Москва, 1989 г.), подготовленный автором к печати в 1990 г. Статья краткая и не анализирует взгляды отдельных авторов, но достаточно полно отражает общие тенденции и этапы в развитии советской историографии Французской революции XVIII века. Адо подмечает те внутриполитические факторы, которые оказали влияние, как на авторов, так и на их концепции. На мой взгляд, это одна из наиболее точных, объективных работ, анализирующих достижения советской историографии и ее промахи. Кроме этой стать следует отметить работы В.М. Далина, Л.А. Пименовой, А.В. Чудинова, которые показывают развитие российской и советской историографии с конца XIX в. до 1986 г.
Взгляды советских ученых на события Французской революции XVIII века тесно перекликались с оценками данных событий французскими историками-марксистами. Они внесли немалый вклад в освещение политических, а особенно социально-экономических аспектов Французской революции. Не смотря на единство методологии и схожесть взглядов, труды французских историков-марксистов проанализированы в нашей литературе плохо. Чаще звучали похвалы в их адрес от советских историков, нежели объективный анализ. В настоящее время анализ работ французских историков-марксистов можно встретить в статьях Д.Ю. Бовыкина и С.Ф. Блуменау. Последний, в своей работе изданной в 1990 году под названием "Современная французская марксистская историография революции во Франции конца XVIII века", дает краткий обзор развития марксистской французской историографии, не углубляясь в детальное рассмотрение трудов авторов данного направления.
Написано большое количество статей, анализирующих общие взгляды представителей "ревизионистского направления". Среди них, статьи А.З. Манфреда, А.В. Адо, А.Л. Нарочницкого и еще целого ряда советских авторов. Их объединяет стремление опровергнуть выводы представителей данного направления с марксистских позиций. Эти статьи содержат достаточно подробные сведенья о зарождении и развитии данного направления, о тех, кто стоял у его истоков, о тех спорах, которые оно породило. В то же время, авторы не столько анализируют, сколько хвалят историков - марксистов Франции и СССР. Исключение составляет статья А.Л. Нарочницкого "Юбилей Французской революции: поиски и проблемы", вышедшая в журнале "Новая и новейшая история" в 1989 году. Автор не только делает беглый обзор по спорным сюжетам истории Французской революции XVIII века, но и касается проблемы историографии террора. Нарочницкий критически рассматривает не только взгляды на террор представителей "ревизионистского направления", но и советских авторов. Исследователь точно подмечает недостатки советской историографии по проблеме террора и ставит вопрос о необходимости новых исследований. Но это очень краткий обзор по проблеме, который не содержит четкой структуры и конкретики: имен, фамилий, анализа трудов.
О постсоветской историографии подробно говорить еще рано, но и здесь появились первые работы, анализирующие перемены, которые в ней произошли. Такова статья В.П. Смирнова, изданная в 1998 году под названием "Образ французской революции в постсоветской историографии". Автор, в работе, подчеркивает основные тенденции в развитии постсоветской историографии Французской революции, не подводя итогов. Историографии Французской революции также посвящена статья А.В. Чудинова под названием "Смена вех: двухсотлетие Революции и российская историография". Она издана в сборнике "Французский ежегодник 2000: двести лет Французской революции". На сей раз, автор анализирует изменения, произошедшие в отечественной историографии к двухсотлетнему юбилею Французской революции. Чудинов отмечает, что в связи с общественно-политическими переменами в России, сменой поколений историков, произошла смена вех в отечественной историографии. Это проявилось, по мнению автора, в новом отношении к "ревизионистскому" ("критическому") направлению западной историографии, в уходе от идеологической ангажированности темы, в расширении проблематики. За последние пятнадцать лет произошло размывание и фактически полное разрушение прежней концептуальной основы интерпретации историками-марксистами событий Французской революции XVIII века. В связи с тем, что эта работа носит обзорный характер, в ней автор не останавливается на тех изменениях в интерпретации проблемы террора, которые произошли в отечественной историографии.
Из вышесказанного становиться очевидным, что историографических работ, посвященных проблеме террора, насчитывается очень мало, а крупных обобщающих работ не написано. Исследования ограничиваются написанием статей, очерков в научных журналах. Чаще они посвящены отдельным авторам, писавшим о феномене террора, реже встречается сравнительный анализ научных трудов.
Источники
В данной работе используется один вид письменных источников - научные труды, написанные в период с начала XIX века по сегодняшний день и посвященные Французской революции XVIII века и террору, как её неотъемлемой части. Кроме того, это научные труды, опубликованные на русском языке. В связи с невозможностью изучения всех работ этого периода, исследованию подвергаются наиболее известные, общепризнанные и исторически значимые научные труды западных и отечественных авторов.
Одним из первых исследователей, который спустя сорок лет после термидорианского переворота 1794 года попытался беспристрастно разобраться в причинах массового террора во Французской революции, был выдающийся английский мыслитель, историк, философ и публицист Томас Карлейль. Его классический труд был написан в 1837 году, вышел на русском языке в 1907 году и переиздан в 1991 г. В литературно-публицистическом наследии Карлейля "Французская революция" - наиболее известное произведение, написанное в жанре исторического портрета. Разумеется, данная работа отражает тот уровень знаний и анализа, который был возможен в английском обществе 30-х годов XIX века. С точки зрения строго академического подхода профессионала-историка, книга Карлейля с трудом укладывается в нынешнее понимание того, как нужно писать историю, - читатель не найдёт здесь ни архивных шифров, ни обзора источников и литературы, ни указателей - словом, всего того, что определяет степень научности труда по истории. Его современный нам биограф Дж. Саймоне справедливо пишет, что "некоторые личности, не пользовавшиеся симпатией Карлейля, такие как Робеспьер и Сен-Жюст, обрисованы у него однобоко, а его оценка Мирабо совершенно неприемлема с точки зрения современной науки".3 В строгом смысле слова, автор не столько систематически излагает историю Французской революции, сколько ведёт беседы с читателем о тех, кто творил эту историю. "Французскую революцию" Карлейля отличает соединение исторически точного описания с художественностью изображений. Сказанное вовсе не означает, что Карлейль не использовал источники при написании работы по Французской революции. Как раз наоборот: работая над книгой, автор изучал документы в библиотеке Британского музея в Лондоне, использовал различную литературу, беседовал с ветеранами революции. И, если, часть консервативного английского общественного мнения встретила книгу в штыки, то в прогрессивных кругах, напротив, "Французская революция" была принята восторженно.
В "классической" историографии Французской революции особое место занимает труд французского историка А. Олара "Политическая история Французской революции". Книга вышла впервые в 1901 году во Франции и была издана на русском языке в 1938 году. Труд Олара - плод долголетнего и кропотливого изучения огромного архивного материала и прессы той эпохи. Само название книги говорит о том, что какие-либо социальные аспекты в анализе событий Французской революции автор не затрагивал. Книга содержит большое количество фактов, относящихся исключительно к политической истории. Особое внимание Олар уделяет организации политического строя, борьбе партий, политической идеологии и религиозной политики. Наряду с этими моментами автор "Политической истории…" рассматривает якобинскую диктатуру и террор, но ей в книге отведено немного места. Свой взгляд на эту проблему Олар подробней изложил в брошюре "Теория насилия и французская революция", содержание которой перекликается с материалами "Политической истории Французской революции".
Немного в стороне от трудов перечисленных историков стоят работы Ж. Жореса и А. Матьеза, также относящихся к "классической" историографии Французской революции. Их отличает обращение к социально-экономическим, а не только к политическим аспектам революции. В 1901 году началась публикация многотомной "Социалистической истории Французской революции" Ж. Жореса, которая явилась первой попыткой социальной интерпретации революции. В нашей стране этот труд издавался несколько раз. Последнее издание выпущено в 80-е годы с комментариями А. Собуля и А. Адо. В книгах силен социальный аспект и использован широкий круг источников, которые автор часто трактует весьма своеобразно. "Социалистическая история…" насыщена фактическим материалом и, в меньшей степени, теоретическими выводами и обобщениями. Для данного исследования представляет интерес шестой том, в котором освещена якобинская диктатура и террор. О последнем автор пишет немного, акцентируя свое внимание на борьбе группировок в Обществе якобинцев и деятельности Робеспьера. На этих же моментах подробно останавливается автор трехтомной "Французской революции" Альбер Матьез. Впервые его труд вышел в Париже в 1920-х годах. О Матьезе писали и в нашей стране в 20-30-е годы, когда, соответственно и увидели свет его произведения в русском переводе. Писали о нем не только потому, что он уделял особое внимание социальным и экономическим проблемам революции, но и потому, что использовал теорию классов и классовой борьбы. Это связано с тем, что еще в 90-х годах XIX века Матьез стал убежденным социалистом. Он в отличие от Жореса пытался глубже рассмотреть проблему террора, чему посвятил третий том, носящий одноименное название. "Французская революция" основана на последних научных достижениях истории того времени, на широком круге источников и изобилует авторскими выводами. Исследование содержит сильный научный аппарат, теоретическую и фактическую базу. В связи с этим, труд Матьеза стоит на ступень выше по сравнению с трудом Ж. Жореса.
Советские историки в лице А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова, Е.Б. Черняка, Н.М. Молчанова и других, внесли свой немалый вклад в изучение истории Французской революции XVIII века. Их труды, как наиболее ярких представителей, взяты за основу в исследовании взглядов советской историографии на проблему террора. Манфред и Ревуненков стоят на схожих позициях. Авторов объединяет единая методологическая основа и политические взгляды, которые нашли отражение в их трудах и повлияли на интерпретацию ими проблемы террора. Наиболее "классическим", в этом плане можно считать труд А.З. Манфреда, изданный в 1983 году под названием "Великая Французская революция". Автор развивает концепцию, утвердившуюся в советской историографии в 20-30-е годы, которая высоко оценивает якобинскую диктатуру и террор. В труде доктора исторических наук, профессора Санкт-Петербургского университета В.Г. Ревуненкова, "Очерки по истории Великой французской революции. 1789-1799", обнаруживаются некоторые особенности. Во-первых, Ревуненков заговорил о количестве жертв якобинского террора, проблеме, которую до него не поднимали в отечественной историографии. Во-вторых, автор вступил в полемику с Манфредом по вопросу о классовой сущности якобинской диктатуры. Расхождения по данной проблеме порождали расхождения по вопросу о том, против кого направлен и чьи интересы защищал террор. Достаточно своеобразной следует считать концепции Е.Б. Черняка и Н.Н. Молчанова. Авторы концепций, изложенных в статье "1794: актуальные проблемы исследования Великой французской революции" и в труде "Монтаньяры", в ряде моментов отошли от традиционного для советских авторов подхода в оценке якобинской диктатуры и террора. Это связано с внутриполитическими переменами в стране, которые дали толчок к переосмыслению истории Французской революции XVIII века. Оба автора попытались по-новому взглянуть на якобинскую диктатуру и террор, но в их трудах еще ощущается давление прошлого. Как мы видим, советские авторы не были до конца едины в своих оценках проблемы террора. И все-таки, не смотря на разногласия, концепции авторов схожи, так как, их объединяет одна методологическая основа, которая не успела еще изменится.
Яркими представителями французской марксистской историографии являются А. Собуль, К. Мазорик, М. Вовель, Г. Ламаршан. Наиболее комплексный труд, изданный на русском языке в 1974, принадлежит перу Собуля и называется "Первая республика". Книга охватывает 1792 - 1804 годы. Из всех работ французских историков, я особенно подробно остановлюсь именно на этом труде потому, что в нем основательно затронута проблема террора. А. Собуль - признанный глава марксистского направления в историографии Франции в 60-х - начале 80-х годов, его труд достаточно полно отражает взгляды представителей данного направления на основные события истории Французской революции XVIII века, в том числе и на террор. Его труды отличаются повышенным интересам к социальным аспектам истории, и особенно, к изучению революции "снизу". Уже само название главы - "Народная республика", где рассматривается якобинская эпоха, говорит о многом.
В конце 60-х и в 70-е годы в западной историографии оформилось новое течение, претендующее на новое осмысление Французской революции XVIII века. Это течение получило название "ревизионистское направление". В настоящее время его чаще именуют "критическое". Историки этого направления (Ф. Фюре, Д. Рише, Э. Леруа Ладюри и другие) не создали капитальных трудов, но исследуя их работы, становиться очевидным, что несмотря на некоторые различия, в целом, у авторов преобладает общность исходных позиций, общность главной методологической направленности. В связи с вышесказанным, основным источником для данного исследования послужит работа Ф. Фюре "Постижение Французской революции", изданная в 1978 году в Париже и переведенная на русский язык в 1998 году. В данной работе, автор опровергает взгляды историков "классического" направления на события Французской революции XVIII века, в том числе, и на террор. При этом Фюре не вводит новых источников, он отталкивается от достижений "классической" историографии, опровергая ее же. Его критика основывается на иных методологических подходах. Этим Фюре, с одной стороны, навлек гнев на себя советских и французских ученых-марксистов, с другой, дал толчок к переосмыслению событий Французской революции XVIII века.
После бурных дискуссий, на долгие годы наступило затишье в изучении якобинской диктатуры и террора. Лишь в 2000 году, во Франции, в свет вышла работа П. Генифе, которая подняла на поверхность и вызвала всплеск самого живого интереса к проблеме террора. П. Генифе - один из крупнейших в современной Франции специалист по истории Французской революции XVIII века. Группа российских историков Французской революции XVIII века приняли решение и издали на русском языке его труд под названием "Политика революционного террора 1789-1794". П. Генифе, не претендуя на исчерпывающее освещение проблемы, предложил один из возможных вариантов интерпретации проблемы террора. Авто берёт в качестве исходной точки историю Французской революции и поднимается в своих размышлениях на высокий уровень обобщения, рассматривая данный сюжет в широком контексте современных споров о природе и ценностях демократии, её истоках и традициях. Как отмечает сам автор, он писал "…не историю Террора, а нечто более скромное - размышление о политике Террора и о революционном насилии".6
Одновременно с работой П. Генифе в России вышла книга А.В. Чудинова - "Утопии века Просвещения" также посвященная проблеме террора в Французской революции XVIII века. А.В. Чудинов - ведущий научный сотрудник ИВИ РАН, доктор исторических наук, прежде всего, уделяет внимание идеологическим основам и предпосылкам террора. Очевидно, что оба автора рассматривают проблему под разным углом зрения.
Таким образом, состояние источниковой базы позволяет решить поставленные в исследовании задачи.
Структура работы
Данная работа состоит из введения, заключения и трех глав. В первой главе рассматривается интерпретация проблемы террора во Французской революции XVIII века в трудах историков "классического" направления. Во второй главе рассматривается интерпретация проблемы террора в трудах советских и французских историков-марксистов в сравнении с историками "классического" направления историографии. Особое внимание в этой главе уделяется советской историографии Французской революции XVIII века и этапам ее развития. В третьей главе рассматриваются изменения, произошедшие в современной отечественной и западной историографии и их влияние на интерпретацию проблемы террора.
Практическая значимость исследования и апробация
Данная работа может быть полезна исследователям истории Французской революции XVIII века и проблемы террора. Кроме этого, данное исследование может принести практическую пользу при написании более цельного обобщающего историографического труда по данной проблеме.
Исследование прошло апробацию на предзащите.
террор французская революция литература
Глава I. Интерпретация проблемы террора в "классической" исторической литературе
1. Политическая история Французской революции XVIII века
К "классической" исторической литературе традиционно относят труды, написанные в период с начала XIX-первой половины XX вв., посвященные Великой французской революции. Недаром Н.И. Кареев указывал, что только в годы Реставрации "начинается настоящая научная разработка прошлого Франции, в которой нашло свое место и изучение Французской революции".1 Но в начале XIX века классическая историография только начинает складываться, а наиболее крупные труды появляются на рубеже XIX-XX веков. На этих трудах я остановлюсь подробнее.
Одним из первых исследователей, который спустя сорок лет после термидорианского переворота 1794 года попытался беспристрастно разобраться в причинах массового террора во Французской революции, был выдающийся английский историк Томас Карлейль. В своём классическом труде "Французская революция", автор красочно и живо описывает якобинский террор, пытаясь разобраться в его причинах. Причём инициатива в развязывании террора исходила не от якобинских вождей, как считает Карлейль. Объясняя его происхождение, автор склоняется к мысли о том, что стихийный террор впервые пришёл "снизу". Уже взятие Бастилии, как показывает Карлейль, сопровождалось кровавыми расправами над теми, в чьём лице толпа видела врагов. Сущность этого явления, автор "Французской революции" пытается понять через призму внутреннего психологического состояния народа. Карлейль приходит к выводу о том, что хоть и не осознанно, но населением двигало "трансцендентальное отчаяние", которое "зашедшее столь далеко,… замыкает круг и становится своего рода источником подлинной и плодотворной надежды".2 От этого "люди, движимые нуждой и пифийским безумием"3, стремятся, во что бы то ни стало, решить насущные проблемы любыми методами. Жестокость толпы порождалась свойственным сознанию участников революции стремлением к полному уничтожению старого мира и к основанию нового мира, очищенного от следов прошлого, считает Карлейль. Кроме этого, автор обращается к некоторым национальным особенностям французов, о которых говорит весьма резко. Во-первых, Карлейль отмечает: "Все, что содержит в себе национальный разум, проявляется наружу".4 Стало быть, так и начался стихийный террор. Во-вторых, Карлеиль пишет: "Французы - нация стадно-подражательного характера; ей был необходим только сигнал для движения".5 Эти рассуждения нельзя назвать объективными, но они имеют место быть в труде Карлейля. Подобные выводы автор позволяет себе, видимо, в связи с тем, что судит об иной нации с позиции представителя другой нации - англичанина. Карлейль описывает еще несколько всплесков народного терроризма, вызванного вышеперечисленными факторами. Сильный всплеск произошёл в начале сентября 1792 года, отмечает автор. Год спустя, 4-5 сентября 1793 года, санкюлоты с оружием в руках вышли на улицы Парижа, требуя от Конвента "поставить террор в порядок дня" и "внушить ужас всем заговорщикам".6 В ответ на это Конвент решил реорганизовать созданный в марте 1793 года Революционный трибунал, упростить судопроизводство, и принял декрет об аресте "подозрительных". Несмотря на то, что инициатива развязывания террора принадлежала народу, эти стремления были присущи и революционной элите, считает Карлейль. Примечательно то, что, по мнению автора, изначально якобинские вожди были приверженцами гуманистических идеалов свободы и неприкосновенности личности. Но фанатичная вера в правоту своего дела и крайняя нетерпимость к противникам, породила у них упование на спасительную силу террора. Карлейль считает, что якобинские вожди считали себя выразителями интересов народа. Он отмечает зловещую роль принятого ими "закона о подозрительных", первого акта, лишившего граждан Первой республики какой-либо правовой защиты: "Более ужасный закон некогда не управлял не одной нацией, все тюрьмы и арестные дома… переполнены людьми до самой кровли".7 Получается, что Карлейль условно делит террор на два этапа. Первый этап, когда террор "существовал в своем первозданном виде, просто как ужасы Французской революции"8 и второй, когда он был выбран осознанно и поставлен в порядок дня. Автор "Французской истории" сожалеет о казнях жирондистов, скорбит о гибели Дантона и его друзей, но и не злорадствует при описании казни Робеспьера: "Да будет же Бог милосерден к нему и к нам!"9. Поражает доброжелательное, без лишних эмоций, стремление Карлейля разобраться как в причинах, вызвавших массовый террор, так и в попытках нарисовать объективную картину повседневной Франции той эпохи:". читатель не должен воображать, что царство террора было сплошь мрачным; до этого далеко. Сколько кузнецов и плотников, пекарей и пивоваров, чистильщиков прессовщиков во всей этой Франции продолжают отправлять свои обычные, повседневные обязанности, будь то правительство ужаса или правительство радости. В этом Париже каждый вечер открыты 23 театра и. до 60 танцевальных залов. Писатели-драматурги сочиняют пьесы строго республиканского содержания. Всегда свежие вороха романов. поставляют передвижные библиотеки для чтения".10 Но не смотря на это, отрицательные оценки террора перевешивают возможную объективность. По мнению Карлейля, террор привел к анархии, которая "организовалась сама собой".11 В свою очередь, всякая "анархия по природе своей не только разрушительна", она "пожирает своих собственных детей".12 Якобинские вожди во всяком инакомыслящем видели преступника и врага революции. С подобным взглядом на общество они закономерно пришли к тому, что стали полагаться на террор как на способ разрешения всех конфликтов. Недаром, в борьбе за власть между якобинскими вождями, террор был направлен против его творцов. Карлейль подробно пишет о жертвах террора и его последствиях. Созданная им картина носит мрачные оттенки, а иногда и содержит шокирующие подробности.
В книге Карлейля мало теоретических рассуждений. Автор художественно описывает казни, восстания и многое другие, зачастую, без критического анализа и оценки событий. Автор "Французской революции" считает, что террор начался "снизу", а позже этот импульс подхватили якобинские вожди. Карлейль не оправдывает террор сложившимися обстоятельствами, это члены революционного правительства "вознесенные силой обстоятельств… управляют этим вихрем или кажется, что управляют".13 Организованная сама собой анархия принесла много жертв, среди которых были и сами ее творцы.
Как мы видим, Олар стоит на противоположной позиции, по сравнению с Карлейлем. Это говорит, о неоднородности взглядов внутри "классического" направления западной историографии. На взгляды Олара оказала влияние политическая обстановка в стране и его собственные политические взгляды, сложившиеся под влиянием этой обстановки. Тем более, Олар француз, для него история Французской революции, это история его страны. В отличие от Карлейля, Олар пытается оправдать якобинскую диктатуру, вождей и террор. Его оценка этих явлений позже будет названа "теорией обстоятельств". Эта точка зрения нашла отражение уже у видного историка Реставрации Ф. Минье, который создал краткую историю революции, проникнутую глубокой убежденностью в закономерности всего хода событий. Кроме него, приверженцами "теории обстоятельств" были А. Тьер, Ж. Мишле, М. Рейнар и другие. Все эти авторы, включая Олара, считали, что террор стал порождением рокового стечения объективных обстоятельств, необходимым средством ведения внешней и гражданской войн, заставивших якобинцев прибегнуть к крайним формам насилия как к единственному средству спасти завоевания революции.
2. "Социальная" интерпретация проблемы террора в "классической" историографии
Первая попытка социальной интерпретации революции принадлежит Жану Жоресу. Он, в 1901-1904 гг., издал свой многотомный труд, направивший изучение истории революции по новому пути. Он поднял на поверхность социально-экономические проблемы революции, не даром, его труд называется "Социалистическая история Французской революции". Немало места в своей книге, автор уделяет якобинской диктатуре и террору.
Жорес связывает начало террора со сложившимися обстоятельствами в стране. Во-первых, "развивалась гражданская война", во-вторых, "пруссаки и австрийцы продвигались вперед".23 Подтолкнуло якобинцев к террору, по мнению Жореса, убийство Марата и Шалье. Автор считает, что Революцию не могло спасти ничего кроме террора, так как "в заговоре против нее мир".24 Автор пишет об этих событиях так восторженно, что создается впечатление об уверенности автора в правоте революций вообще и в том, что революции всегда источник прогресса. Об обратном говорят строки из "Социалистической истории. ": "Революции - варварская форма прогресса. Какой бы благородной, плодотворной, необходимой ни была революция, она всегда относится к более низкой и наполовину звериной эпохе человечества".25 Получается, по Жоресу, что революция - зло, но если она началась, то нужно до последнего защищать ее завоевания. Методом защиты завоеваний революции якобинцы выбрали террор. Но, по мнению Жореса, не их вина в выборе метода, к которому их "побуждает или им навязывает безумие событий".26 Автор начинает официальную политику террора с 5 сентября 1793 года, с момента создания Революционной армии. Кроме борьбы с контрреволюционерами, Конвент и народ рассчитывали, по мнению Жореса, разрешить "продовольственный вопрос… путем террора, направленного против фермеров, торговцев и скупщиков".27 Получается, что Конвент проводил политику террора в интересах народа, а народ требовал сиюминутного решения насущных проблем, и выбирать методы не приходилось. Откровенно оправдывая террор, Жорес отмечает, что программа дальнейшего развития, намеченная Робеспьером, "это ни в коей мере не программа постоянной диктатуры".28 Стало быть, диктатура и террор, по Жоресу, носили заведомо временный характер. Почему же, когда внешняя угроза отступила и с группировками, внутри Общества якобинцев, было покончено, начался "Великий террор"? Жорес объясняет это явления весьма своеобразно. Он исходит не из реальных фактов, а из личных качеств Робеспьера, обстановки в которой он оказался и его ощущений, что трудно доказуемо. Жорес пишет, что Робеспьер "…не мог справиться с необъятностью проблем и событий и что сама пустота, образовавшаяся после исчезновения его противников, вызывала у него головокружение".29 Безусловно, это слабый аргумент в пользу Робеспьера и он не раскрывает причин "Великого террора". Но автор приводит еще более удивительный аргумент: "Чрезмерный террор должен был привести к отмене террора. Робеспьер хотел усилить террор, усиленно осуществлять его на протяжении нескольких… недель, чтобы иметь силу и право покончить с террором".30 Иными словами, автор вразумительно не смог объяснить причин "Великого террора". Вместо этого, из рассуждений Жореса, получилось, что вина за "Великий террор" полностью лежит на Робеспьере, который в силу своих личных качеств не смог справиться со сложившейся ситуацией: "он… был вынужден наносить удары во все стороны и стать в некотором роде сеятелем смерти".31 Жорес, с одной стороны, пытается оправдать Робеспьера, с другой, признает, что если бы ему удалось расправиться со всеми врагами сразу, то "это было бы решением вопроса только на час".32 О жертвах террора Жорес говорит скупо: "То был Великий террор, который в течение нескольких недель, с 22 прериаля до 9 термидора, унес больше жертв, чем революционный режим с марта 1793 г. до 22 прериаля II г.".33 Никакими данными и источниками автор не подтверждает свое заключение.
В интерпретации проблемы террора у Ж. Жореса звучит все та же "теория обстоятельств", согласно которой террор был вынужденным средством защиты от внешних и внутренних врагов. О самом терроре автор "Социалистической истории…" пишет мало, все больше о борьбе группировок внутри Общества якобинцев, о вопросах религии и деятельности Робеспьера. Последнему Жорес дает противоречивую оценку, делая его виновником террора поневоле. Но самое слабое место в интерпретации автором террора то, что он так и не смог вразумительно объяснить причин "Великого террора".
Еще один французский историк начала XX века увлекся социально-экономической историей Французской революции. Этим историком был ученик А. Олара А. Матьез. Он вместе с Жоресом принадлежал к более левому историографическому направлению, нежели Олар. В 90-х годах XIX века Матьез стал убежденным социалистом. Его взгляды отразились в его трехтомном труде под названием "Французская революция". В третьем томе с говорящим названием "Террор", Матьез рассматривает период господства монтаньяров от 31 мая - 2 июня 1793 года до 9 термидора II года республики. В этом томе изложена его интерпретация проблемы террора. Несмотря, на явные противоречия во взглядах А. Матьеза и А. Олара, а они были, их объединяет приверженность к "теории обстоятельств", которой они объясняют причины террора. Матьез пишет: "Уже вандейское роялистское восстание вынудило Конвент сделать крупный шаг по направлению к террору".34 Жирондистское восстание "заставило его сделать новый решительный шаг в том же направлении"35, - отмечает автор. Получается, что шаг за шагом, вынужденно, якобинцы шли к террору. Но кроме контрреволюции, среди причин автор выделяет внешнюю угрозу. Снова звучит мысль о том, что убийство Шалье и Марата "доставили грозный аргумент тем, кто уже требовал применения террористических мер".36 Как и у Жореса, у Матьеза звучит тезис о том, что Конвенту "диктатура была навязана"37, соответственно и террор был "роковой необходимостью переживаемого момента".38 Там действовала формула - "либо мы их, либо они нас". В вышесказанном нет ничего нового. "Теория обстоятельств" нашла отражение уже у видного историка Реставрации Ф. Минье, а развивали эту теорию такие исследователи как А. Олар, Ж. Жорес и многие другие. Кроме этого, Матьеза и Жореса объединяет оценка борьбы группировок внутри Общества якобинцев, в которой предпочтение оба автора отдают Робеспьеру. Жорес пишет, что эбертисты только и умели "напрягать пружину терроризма до тех пор, пока она не лопнет", а дантонистская партия могла "ослабить столь резко революционную энергию, что могла ослабеть сама Революция".39 Получается, что Робеспьер был той "золотой серединой", пытавшейся спасти Революцию. Матьез вообще считает всех противников Робеспьера, как справа, так и слева (включая "бешеных" и эбертистов), контрреволюционерами. Если Жорес не делал однозначного вывода, то Матьез очень высоко оценивал Робеспьера. До сих пор никто не выступал с таким безудержным восхвалением Робеспьера, роль которого Матьез склонен и преувеличивать и приукрашивать одновременно. "Более 25 лет Матьез занимался реабилитацией своего любимого героя - писал по этому поводу Манфред, - …он пытался представить Робеспьера историческим деятелем вне времени, образцом для подражания не только в прошлом, но и в настоящем".40 Матьез не в коей мере не обвиняет Робеспьера в развязывании террора: "Робеспьер делал отчаянные усилия, чтобы предотвратить начавшуюся борьбу".41 Когда сделать этого не удалось, террор стали рассматривать как временную меру.
Есть один момент, который выделяет труд Матьеза - применение автором теории классовой борьбы. Он не был марксистом, но учение Маркса, все же отложило свой отпечаток. Матьез пишет: "Революционное правительство превратилось в диктатуру партии, осуществляемую в пользу одного класса населения - класса потребителей, ремесленников, мелких собственников, и бедняков, - и руководимую людьми буржуазного класса".42 Эти слова свидетельствуют о том, что политика якобинского режима служила интересам определенного общественного слоя (класса) Франции. Позже такую трактовку событий назовут "социальной". Как отмечает А.В. Чудинов в своей статье " Суровое "счастье Спарты"", четко выраженный социальный мотив звучал уже в памфлете Гракха Бабёфа в 1796 году. Он утверждал, что Неподкупный и его окружение, проводя политика террора, руководствовались заботой о неимущей части общества и стремились к установлению "подлинного равенства". Такая же интерпретация террора была в трудах бывшего сподвижника Робеспьера Ф. Буонарроти. Не так явно, но "социальная" трактовка звучит и у Ж. Жореса. Французское общество уже после термидорианского переворота 1794 года разделилось на тех, кто обличал и тех, кто оправдывал террор. Отталкиваясь от вышесказанного Матьеза нельзя назвать первооткрывателем в данной трактовке террора. Думаю, именно применение теории классов привлекло к трудам Матьеза советских историков, которые широко изучали и использовали его труды, особенно в 20-е годы.
Несмотря на личные и деловые качества Робеспьера, он и его партия погибли. Эти события Матьез, главным образом, связывает с тем, что они "хотели использовать террор для нового переустройства собственности".43 Переустройство должно было произойти "путем применения вантозских законов". Робеспьер и его партия мечтали о республике основанной "на принципе равенства, без богатых и бедных". "Республика была обречена вместе с ними на гибель"44 - считает Матьез. О жертвах террора и их количестве автор "Французской революции" не пишет.
А. Матьез объясняет террор в рамках уже устоявшейся к тому времени "теории обстоятельств" с добавлением к ней "социальной" трактовки. Если А. Олар и Ж. Жорес оправдывали якобинскую диктатуру и террор, то Матьез идеализировал эти явления. Кроме этого, важной особенностью его труда, выступает использование теории классов и классовой борьбы в интерпретации событий Французской революции в целом и террора в частности.
Якобинский этап Французской революции оставил после себя много вопросов. Часть из них касается якобинского террора, его причин, хронологии и многого другого. Отвечая на эти вопросы, мнения историков "классического" направления разделились, но есть и общее, что их объединяет. Очевидно, что в "классической" интерпретации проблемы террора, говоря о его причинах, чаще всего звучит "теория обстоятельств". Именно "классическая" историография Французской революции повторяет её, пожалуй, особенно часто. Согласно "теория обстоятельств" встречающейся у историков XIX - первой половины XX веков А. Олара, Ж. Жореса, А. Матьеза якобинское правительство было, прежде всего, правительством национальной обороны, а террор вынужденным средством защиты от внешних и внутренних врагов. В свою очередь, историки социалистического направления "классической" историографии - Л. Блан, Ж. Жорес, А. Матьез - добавляют к "теории обстоятельств" "социальную" трактовку. Данная трактовка террора гласит о том, что политика якобинского режима служила интересам определенного общественного слоя Франции. Началом официального террора данные авторы называют сентябрь 1793 года, не забывая упомянуть о "Первом терроре" августа-сентября 1792 года. Виновниками развязывания террора в "классической" историографии принято считать жирондистов и роялистов, которые совершили акты террора, убив Марата и Шалье. Подводя итоги, авторы, не останавливаются на подсчетах количества жертв политики террора, предпочитая упускать этот момент.
Единственным кто рассматривает проблему в ином ракурсе, оказывается Карлейль. Он отвергает "теорию обстоятельств", как и историки консервативного направления во Франции того времени, считая якобинскую диктатуру и террор анархией, ненужной жестокостью и винит в нем якобинских вождей. По мнению Карлейля террор существовал с самого начала революции, но не осознанно, в виде ужасов революции, а затем уже был поставлен в порядок дня. Террор начался снизу и был подхвачен якобинскими вождями, которых в итоге и уничтожил, считает Карлейль.
Расхождение в оценках проблемы террора, в очередной раз доказывает сложность и неоднозначность данного явления.
Глава II Марксистская историография о феномене террора во Французской революции XVIII века
1. Оценка советскими историками проблемы террора
Пожалуй, ни в одной стране истории Франции не уделялось столько внимания, сколько в нашей: достаточно назвать имена таких историков, как Н.И. Кареев, И.В. Лучицкий, П.А. Кропоткин, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, Б.Ф. Поршнев. Советская историография Французской революции является неотъемлемой частью международной историографии этого сюжета. Вместе с тем, советская историография имеет свою судьбу. Огромное воздействие на нее оказывало то, что проблематика Французской революции была в нашей стране особенно прямо сопряжена с идеологической и политической борьбой. Еще в предоктябрьские годы большевики и меньшевики в ходе ожесточенных споров о путях русской революции постоянно обращались к по-разному толкуемому опыту Франции конца XVIII века, а также во второй половины 20-х годов: когда в большевистской партии развернулась острая борьба по вопросам дальнейшего развития страны, вновь Французская революция оказалась на острие политической полемики. Постоянная апелляция к революционному опыту Франции XVIII века в предоктябрьский, а затем и в послеоктябрьский период привела к тому, что партия потребовала создание в нашей историографии единой, официально признанной концепции не только Октябрьской, но также и Французской революции.
К концу 30-х годов в СССР окончательно утвердилась единая концепция Французской революции XVIII века, сформировавшаяся в ходе острых научных и политических дискуссий послеоктябрьского двадцатилетия. В основе концепции лежало представление о революции как главной ценности. Официально одобренная правящей Коммунистической партией она получила развёрнутое обоснование в фундаментальном коллективном труде "Французская буржуазная революция", вышедшем в 1941 году, и доминировала в специальной литературе вплоть до конца 60-х, а во многом до начала 80-х годов. В этом труде нашли отражение идеи французского историка начала XX века А. Матьеза. Стоит отметить, что в ранних трудах советских авторов (Н.М. Лукина, Г.С. Фриндлянда и многих других) долгое время господствовало некритическое восприятие якобинской диктатуры и едва ли не культ Робеспьера как обратная реакция на его забвение в официальной Франции. Якобинской диктатуре была дана чрезвычайно высокая историческая оценка под влиянием внутриполитического положения в СССР. С этого времени, на многие десятилетия, тема якобинской диктатуры оставалась первым номером в советской историографии. Ее изучали тщательно, но изучение шло в одном направлении идеализации самих якобинцев и системы, которую они создали. В свою очередь, самое противоречивое и спорное во Французской революции - якобинский террор - был возведён в абсолют как единственный метод решения всех социальных, политических и религиозно-идеологических противоречий любого революционного процесса. Подобная трактовка террора берет свое начало со сборника документов о революционном трибунале 1793-1794, изданного в 1919 году рядом ученых (Е.В. Тарле и другими), где все акты якобинского террора принимаются за полностью необходимые. При этом кроме подробных, но поверхностных описаний процесса Людовика XVI якобинский террор советскими учеными в этот период серьезно не изучался. Такое положение дел было связано с внутриполитической ситуацией в СССР в 30-е - начале 50-х годов, когда не могло быть сомнения в обоснованности любых карательных мер. Отваживались писать лишь о необоснованности казней "крайних" якобинцев ("эбертистов"), требовавших еще большего ужесточения репрессивных мер. Злоупотребления террором изредка упоминались в связи с крайне жестокими мерами Фуше и Каррье.
Необходимо рассмотреть, изменилась ли ситуация в 50-70-е годы, когда признанными лидерами советской историографии Французской революции были А.З. Манфред (1906-1976) и В.М. Далин (1902-1985), два выдающихся представителя поколения "романтиков революции", пришедших в науку вскоре после 1917 года. Их труды основаны на той же марксистской методологии, что, безусловно, отложило свой отпечаток. На работе Манфреда "Великая французская революция", я остановлюсь подробнее потому, что именно он признан "классическим" в нашей историографии. Манфред, как и предшествующие ему советские историки, считал якобинский этап высшим этапом революции, который окончательно покончил с феодализмом, а, следовательно, со Старым порядком. Способствовал этому метод, который применили якобинские вожди - террор. Причины террора Манфред видел в том, что Французская революция должна была преодолевать яростное сопротивление внутренней и внешней контрреволюции: "В 1793-1794 гг. революционная Франция должна была отбиваться от армии интервентов, от контрреволюционного похода государств феодально-монархической Европы, стремившихся силой штыков восстановить во Франции монархию и старый порядок".1 "В этих условиях, - считает Манфред, - только твердая, сильная власть якобинского революционного правительства могла обеспечить спасение Франции".2 В книге Манфреда звучит уже знакомая нам "теория обстоятельств", которая часто встречается у историков "классического" направления французской историографии. Из них особое влияние на советскую историографию межвоенного и даже послевоенного периода оказал А. Матьез, труды которого широко переводились в 20-х годах на русский язык. Кроме этого, Манфред, как и историки "классического" направления, винит в развязывании террора жирондистов, которые, по его мнению, повинны в смерти Марата и Шалье: "Жирондистская контрреволюция встала на путь террора".3 Вследствие этого, якобинскому правительству больше ничего не оставалось, кроме того, как ответить "на контрреволюционный террор революционным террорам"4. Тем более что, по мнению Манфреда, "террор не был придуман Маратом или кем-либо другим. Террор пришел снизу. Его начали проводить сами народные массы".5 Интересно, что кроме безусловной поддержки "теории обстоятельств", в трудах Манфреда звучат и иные мотивы, не встречающиеся у историков "классического" направления: "Терроризм Комитета общественного спасения возглавляемого Максимилианом Робеспьером, был стремлением якобинских руководителей достичь кратчайшим путем лежащий где-то совсем рядом… основанный на "естественных правах" человека мир равенства и справедливости, мир счастья. Надо лишь продолжить к этому лучшему миру дорогу, железной рукой убрать всех стоявших на пути к счастью".6 В данном случае звучит "мотив утопии", названный так А.В. Чудиновым в статье "Суровое "счастье Спарты"". Суть его состоит в попытке сторонников Робеспьера реализовать средствами государственного принуждения утопическую схему совершенствования общественного строя. В концепции Манфреда "мотив утопии" занимает второстепенное положение и не раскрывается в полной мере. Не обошлось у него и без "социальной" трактовки событий. Она очень схожа с трактовкой Матьеза. С точки зрения Манфреда, якобинская диктатура выражала интересы блока определенных классовых сил: демократической буржуазии, крестьянства, городского плебейства.
Таким образом, концепция Манфреда, имеет три составляющих - это "теория обстоятельств", "мотив утопии" и "социальная" интерпретация проблемы террора, при лидирующем положении первой. При этом "мотив утопии" раскрыт не достаточно полно, а "социальная" интерпретация имеет явные сходства с интерпретацией Матьеза.
В середине 60-х - 70-е гг. с критикой устоявшейся к тому времени концепции якобинской диктатуры выступил профессор Ленинградского государственного университета, доктор исторических наук В.Г. Ревуненков. Автор изложил свои взгляды в труде "Очерки по истории Великой французской революции", вышедшем в 1989 году. Ревуненков не отказывался от высокой в целом исторической оценки этого периода как кульминационного этапа революции. Несмотря на это, между Манфредом и Ревуненковым развернулась дискуссия. В новейшей российской историографии Французской революции мы не найдем образцов столь же резкой по форме, как во время дискуссии Манфреда и Ревуненкова, полемики ни с современными историками, ни с предшественниками. Полемика была, но в рамках марксистской методологии. Используя одни факты и источники, историки трактовали их по-разному. Они расходились в оценке взаимоотношений между народным движением и якобинской властью, в оценке Марата, а также в оценке классовой природы якобинской власти. Этот момент очень важен потому, что в трудах советских историков-марксистов популярна "социальная" трактовка якобинской диктатуры и террора. Соответственно от решения классовой сущности якобинской власти зависит то, чьим интересам будет служить эта власть и против кого будет направлен террор. С точки зрения Манфреда, как уже говорилось, она выражала интересы блока определенных классовых сил: демократической буржуазии, крестьянства, городского плебейства. Данное утверждение автор "Великой французской революции" доказывает, ссылаясь на социальную политику якобинцев. Кроме этого, Манфред объясняет падение якобинской диктатуры, распадом этого блока классовых сил. Буржуазия окрепла и не боялась больше реставрации, крестьянству надоели поборы, а городские низы не получив желаемого были недовольны господством богатых. Сложившаяся обстановка, по мнению Манфреда, и привела к победе контрреволюции - термидорианскому перевороту. В свою очередь В.Г. Ревуненков, не скрывавший своих марксистских взглядов, согласен с тем, что якобинская диктатура была вершиной Французской революции. Он защищал якобинский террор, называя его "исторически оправданным", но утверждал, что истинным авангардом народа, совершившего революцию, была Коммуна Парижа, "бешеные", эбертисты, но не якобинцы, представлявшие, по его мнению, революционную буржуазию: "В наше время является совершенно непреложной истиной, что господство в Конвенте принадлежало как раз группировкам, выражающим интересы крупной и средней буржуазии".7 Соответственно, ее деятельность "была направлена не только на подавление роялистско-жирондистской контрреволюции, но и на обуздание плебейского движения".8 Дело в том, что парижские секции "осуществляли подлинно "плебейский террор", т.е. тот террор, который был направлен не только против дворян и священников, но… и против буржуазии".9 Последняя не хотела углубления революции, по мнению Ревуненкова. Он приводит немало фактов, свидетельствующих о том, что деятельность якобинцев шла в разрез с устремлениями городского плебса и, более того, террор имел антиплебейскую направленность. Вновь звучит "социальная" интерпретация диктатуры и террора, но, по мнению Ревуненкова, террор был инструментом социально-экономической политики в интересах только крупной и средней буржуазии. Уничтожив феодализм, внутреннюю и внешнюю контреролюцию, "всю полноту власти захватили новые богачи"10, которые разбогатели нечестным путем. Они, по мнению Ревуненкова, совершив термидорианский переворот, не прекратили террор, а направили его "против демократов, против народа".11 Таковы взгляды Ревуненкова на проблему террора.
В итоге дискуссии авторы не пришли к единому мнению, каждый остался при своем. Иначе оценивает итог дискуссии А.В. Чудинов, который считает, что спор наглядно продемонстрировал "…невозможность связать Робеспьера и его сторонников с реальными интересами любого более или менее значительного слоя французского общества".12 Очевидно, что он полностью отвергает "социальную" интерпретацию.
Особенность работы Ревуненкова состоит еще и в том, что он поднял вопрос о количестве жертв политики террора. Он приводит количественные данные, которые в первую очередь направлены на обоснование буржуазного характера якобинского террора, а во вторую, чтобы показать "перегибы и крайности".13 Несмотря на расхождении с Манфредом по ряду вопросов, их концепции схожи. Одна методологическая основа, оправдание якобинского террора сложившимися обстоятельствами, антифеодальная направленность якобинского террора, вина жирондистов в его развязывании, и это далеко не все, что объединяет авторов. Но для своего времени Ревуненков выдвинул достаточно смелую концепцию, чем навлек на себя гнев многих советских историков. Они не могли согласиться с чисто буржуазным характером якобинского террора и его, наряду с антифеодальной, антиплебейской направленностью.
Расхождений во взглядах с Манфредом у Ревуненкова все же гораздо меньше, нежели с российскими историками нового поколения, в частности, с представителями научной школы А.В. Адо.
К началу 80-х годов в среде советских историков стали нарастать неудовлетворенность состоянием изучения у нас Французской революции, стремление к его обновлению, к пересмотру целого ряда устоявшихся подходов и укоренившихся оценочных стереотипов. Импульс к этому был двояким. Во-первых, он шел изнутри самой науки, в связи с громадным накоплением новых знаний, которые не укладывались в устоявшиеся точки зрения, а также острые дискуссии в международной историографии во второй половине 60-х-70-е годы, в ходе которых, появившемся "ревизионистским направлением", были поставлены под вопрос все основные постулаты "классической", прежде всего марксистской интерпретации Французской революции. В 80-е годы научное лидерство в области изучения Французской революции XVIII века в СССР перешло к А.В. Адо (1928-1995) и Г.С. Кучеренко (1932-1997), А.В. Гордону и другим. Сформировавшиеся как специалисты в период "оттепели" и уже в 60-е годы имевшие возможность заниматься исследовательской работой во Франции, они были далеки от воинствующего марксизма предшественников и гораздо больше, нежели те, открыты к восприятию современных веяний в мировой, в т. ч. немарксистской, историографии. Такие же качества они постарались передать своим ученикам. Радикальные изменения, которые претерпела в последнее время отечественная историография Французской революции, во многом оказались связаны с деятельностью этих ученых и созданных ими научных школ. Адо как и Манфред подчеркивал, что "стихийный народный террор начинается собственно с убийства Фулона и Бертье", соответственно "снизу" и "якобинцы лишь ввели в рамки закона стихийную террористическую практику народных низов". Для него якобинцы - "…социальный блок, который с самого начала был не только формой единства, но и формой борьбы, острейшей социальной, классовой борьбы".14 Но, как мы видим, никаких серьёзных изменений в интерпретацию проблемы террора они не внесли. Адо ставит больше вопросов о причинах террора, его применении, чем дает ответов на них. Думаю, в этом и есть его заслуга, сначала надо увидеть проблему, а затем ее решать.
С началом процесса перестройки во второй половине 80-х годов, возник и мощный импульс к поиску новых подходов в оценке Французской революции. Началось новое осмысление истории Октябрьской революции. Все это неизбежно обострило интерес и к революции Французской. Утвердившаяся в конце 20-х - 30-е гг. в нашей литературе ее концепция так же складывалась в определенной зависимости от утверждавшейся тогда же концепции Октябрьской революции. Нельзя не учитывать и формирование в те дни нового политического мышления с его акцентом на общечеловеческие ценности, обостренным вниманием к этическим началам в политике. Весь этот строй мышления вызвал потребность заново обдумать опыт великих революций прошлого, в том числе Французской, с ее жестко-насильственными, кровавыми формами исторического творчества. Кроме этого, со второй половины 80-х годов постепенно ослабевало, а после 1991 года вообще исчезло то идеологическое давление, которое постоянно ощущали на себе советские исследователи. Изменения в стране привели к попыткам пересмотра проблемы террора во Французской революции XVIII века. Одна из таких попыток принадлежит Е.Б. Черняку, изложившему свои взгляды в статье "1794 год. Некоторые актуальные проблемы исследования Великой Французской революции". Она была издана во Французском ежегоднике в 1987 году. Черняк поддерживает традиционную для советской историографии точку зрения о том, что революция развивалась по восходящей линии, на вершине которой стояли якобинцы. Но автор делает оговорку, согласно которой, "развитие революции по восходящей линии завершилось к концу 1793 г. - началу 1794 г.".15 Завершение развития, Черняк связывает с тем, что "революция достигла всего того, что было исторически возможно: был … нанесен удар по феодализму, подавлены выступления противников".16 Эти события привели к тому, что "из средства защиты революции террор стал для правящей группировки орудием удержания власти".17 В результате такого искажения цели, террор "не развязывал, а подавлял революционную энергию народных масс".18 Таким образом, Е.Б. Черняк делит политику террора на два этапа. На первом этапе революция развивается по восходящей линии, а на втором по нисходящей. Рубежом между ними выступает конец 1793 - начало 1794 года. Интересно, что Манфред трактовал эволюцию террора в обратном направлении: он-де не стал к концу 1793 года средством политической борьбы, а напротив, перестал им быть. "В ту пору, когда отправляли на гильотину Шарлоту Корде, или бывшую королеву Марию-Антуанетту, или пойманных с оружием жирондистских депутатов, - отмечал Манфред, - революционный террор был средством политической борьбы". Когда же "он был перенесен из сферы борьбы против врагов революции в область борьбы внутри якобинского блока", он сражу же "приобрел иное значение, иное содержание"19, о котором советские ученые так и не смогли прийти к единому мнению.
Следует отметить, что концепция Е.Б. Черняка идет в русле традиционного для советской историографии толкования террора, с небольшими оговорками. Но эти оговорки уже говорят о начавшихся переменах в отечественной историографии.
В отличие от Е.Б. Черняка, Н.Н. Молчанов в книге "Монтаньяры", изданной в 1989 году, отмечает, что террор с самого начала представлял собой "орудие политической борьбы, применяемое революционным правительством Робеспьера для устранения оппозиции, соперников, инакомыслящих".20 Это, по его мнению, одно из явлений входивших в террор. Два других, к тому же более важных, это "законные меры по защите Революции от ее врагов" и "яростные расправы революционной толпы"21. Последние два явления уже ближе к традиционной трактовке проблемы, которая гласит о том, что Революция вынуждена была защищать себя от врагов. Но Молчанов, склонен отрицательно оценивать террор, и уж тем более, его последствия, хотя признает, что "террор оказался неизбежным на определенном этапе для защиты революции от сторонников Старого порядка".22 Молчанов считает, что политическая борьба стала доминировать, по сравнению с другими явлениями террора, в начале 1794 года, когда Робеспьер стал применять этот метод для "обеспечения неограниченной власти".23 "Теперь он - орудие против тех, кто делал революцию"24, - пишет Молчанов. Историки "классического" направления французской историографии и традиционная советская историография, в частности Жорес, Матьез, Манфред, считали, что Робеспьер подобным способом спасал Революцию, а не действовал в своих интересах. В отличие от них, Молчанов как и Ревуненков, отмечает буржуазный характер якобинской диктатуры, но подчеркивает ее союз с народом. Этот союз в начале 1794 разорвал Робеспьер, в угоду "консервативному большинству Конвента".25 Молчанов пишет: "Союз монтаньяров с народом разрубался топором гильотины".26 Робеспьер расправился со всеми лидерами народного движения и, попав в зависимость к буржуазии "Болота", обрек республику на гибель.
Концепции Молчанова и Черняка, отражают те изменения, которые произошли в интерпретации Французской революции и террора во второй половине 80-х г. Оба автора, особенно Молчанов, выдвинули идеи не свойственные до этого советской историографии. Это попытка доказать стремление Робеспьера к неограниченной власти, частичный отказ от "теории обстоятельств", признание пагубных последствий террора как внутри страны, так и на внешнеполитической арене. В свою очередь, террор не столько помог одержать победу, сколько". скомпрометировал Французскую революцию в глазах" других народов".28 Несомненно, у Молчанова мы наблюдаем более радикальный пересмотр традиционной советской концепции, но и у него много схожего с прежней интерпретацией проблемы. Во-первых, он все-таки частично признает "теорию обстоятельств", во-вторых, он пишет о высокой роли народа, как движущей силы революции и, в-третьих, по его мнению, Революция развивалась только до термидорианского переворота, после которого последовала реакция. Это далеко не весь спектр общего и различий во взглядах советских историков, но уже он показывает, что в отечественной историографии Французской революции XVIII века, грядут большие перемены.
Подводя итог, можно констатировать, что советские историки не были свободны в толковании проблемы террора во Французской революции XVIII века. С одной стороны, они должны были четко следовать марксистской методологии и теории классовой борьбы, а с другой стороны, на советскую историографию Французской революции с момента ее становления довлела аналогия с Октябрьской революцией (притом, что неизменно подчеркивалась их противоположность) и с последующей историей нашей страны. Этот подход на десятилетия определил ориентацию исследований, в которых привилегированное место занял якобинский этап революции, которому давалась чрезвычайно высокая историческая оценка. Советская историография революции и террора крайне политизирована. Из имеющихся материалов, очевидно, что советские историки активно поддерживали и развивали "теорию обстоятельств", "социальную" трактовку, идущих из "классической" историографии. Якобинский период рассматривался как высший этап революции, как диктатура, сыгравшая важнейшую роль в обязательном продвижении революции дальше положенного ей ходом истории, а террор был возведён в абсолют как единственный метод решения всех социальных, политических и религиозно-идеологических противоречий любого революционного процесса. Изменение трактовки политики террора наблюдается уже в начале 80-х годов, хотя некоторые коррективы внес в интерпретацию проблемы еще Ревуненков. При этом серьезных исследований якобинского террора 1793-1794 у советских историков нет. В целом же, концепции советских авторов не смотря на их различия, шли в русле "классической" интерпретации Французской революции и террора. Не даром и саму советскую историографию Французской революции XVIII века считают, по крайней мере, в нашей стране "классической". Сколь бы далеко не ушли вперед конкретные исследования, все равно сочинения А. Тьера, Ж. Мишле, Ж. Жореса, А. Матьеза, А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова и других выдающихся историков революции сохранят непреходящую ценность как памятники исторической мысли своей эпохи.
2. Французская марксистская историография о феномене террора
В первые два послевоенных десятилетия главным средоточием научных интересов французских марксистов была социально-экономическая история Революции и проблематика народного движения. Эту линию продолжили в 70-80-е годы исследователи "якобинской школы", группирующиеся вокруг Института Французской революции и общества робеспьеристских исследований. С 70-х годов французская марксистская историография Революции поднялась на новый уровень. Возросло число исследователей-марксистов и заметно расширилась проблематика их работ. Все больше разрабатывалась политическая история Революции, что нашло отражение в работах Собуля, Вовеля, в книге "Якобинизм и революция" Мазорика, в творчестве других авторов. Наиболее видным историком-марксистом - исследователем Французской революции того времени был А. Собуль (1914-1982), ученик Лефевра, продолжатель курса на изучение истории революции "снизу". В данной работе будет исследована его работа "Первая республика", где подробно освещена проблема террора. "Карающая воля составляла начиная с 1789 года одну из существенных черт революционного умонастроения"29, - считает Собуль. В дальнейшем она усилилась по причине "углубления кризиса".30 Под углублением кризиса автор понимает внешнюю угрозу от коалиции европейских стран, внутреннюю контрреволюцию, социальные и экономические проблемы. Но Собуль, в отличие от Карлейля, который считал политику террора хаосом, считает, что "террору был придан организованный и законный характер".31 В свою очередь, масштабы репрессий, по его мнению, "расширялись или сужались в зависимости от обстоятельств". В очередной раз мы сталкиваемся с "теорией обстоятельств", при объяснении причин террора. Не только Собуль поддерживал данную трактовку. Такие ученые как Мазорик, Вовель и другие французские историки-марксисты, видели суть террора в данной трактовке - "устрашение врагов Французской революции", "попытка революционного государства обеспечить военную и политическую победу над предателями и восставшими", а причинами его возникновения - "война, угроза вторжения, контрреволюция, социальный кризис", то есть иными словами сложившиеся обстоятельства.32 Но Собуль отмечает и субъективные факторы, влиявшие на масштабы репрессий. Они зависели от "характера ответственных лиц и от толкования ими законодательных текстов".33 Говоря об этом, Собуль не развивает данное суждение. Зато, возвращаясь к теме "Великого террора", причины которого так и не смог назвать Жорес, Собуль вновь уповает на сложившиеся обстоятельства. Говоря о количестве жертв, автор "Первой республики", приводит данные Дональда Грира, которые также встречаются в труде Ревуненкова. Но последний, использует их для обоснования буржуазного характера якобинского террора, а Собуль для того, чтобы констатировать, что "террор был в основном орудием национальной и революционной защиты".34 Не секрет, что Собуль изучал революцию "снизу", отдавая ведущую роль в революционной борьбе и развязывании террора народу. С ним, а точнее с разрывом между народным движением и Революционным правительством, Собуль связывает падение якобинской диктатуры.
Как мы выяснили раньше, "классическая" историография рассматривала террор, как реакцию на то, что вся Европа объединилась против революционной Франции, на деморализацию армий, пустую казну. "Единственная сила оставалась во Франции: революционное правосудие"35, - не без патетики писал Ж. Мишле. Очевидно, что "классическая" историография террора, продолжила свою жизнь в трудах советских и французских историков-марксистов. Последних, в свою очередь, объединяет общность методологической основы, применение классового подхода, преданность "теории обстоятельств" и "социальной" интерпретации феномена террора. Кроме этого, французские историки от Ж. Лефевра до М. Вовеля, исследуя природу якобинского террора, приходили к выводу, что он пришел "снизу". Об этом же говорили А.З. Манфред и А.В. Адо. Но самое главное то, что ни те, ни другие, не написали серьезных, полноценных исследований по проблеме террора, уделяя ей немного места в своих трудах, посвященных Французской революции XVIII века.
Глава III. Проблема террора в современной исторической литературе
1. Взгляды на проблему террора представителей "ревизионистского" или "критического" направления в современной историографии Французской революции XVIII века
Определение "ревизионистское", чаще всего встречающееся в нашей научной литературе, это направление получило от своих оппонентов. Так обозначил его А. Собуль, имея в виду стремление его приверженцев к пересмотру ("ревизии") главных выводов и методов научного подхода, выработанных ранее. Сами же представители этого направления предпочитают название "критическое". "Ревизионистское направление" имеет международный характер. Оно возникло в конце 50-х годов в Англии и распространилось в 60-х на Францию, США и Германию. Застрельщиками "реинтерпретации" Французской революции выступили историки Англии и США (А. Коббен, Дж. Тэйлор, Э. Эйзенштейн). Затем эстафету подхватили французские авторы. Особенно популярно "ревизионистское направление" было во Франции в 60-80-х годах XX века. Лидеры этого "нового прочтения" истории Французской революции Ф. Фюре и Д. Рише в своих многочисленных трудах, в выступлениях в прессе, по радио и телевидению начали с того, что заявили о "мифологизации" революции. Они доказывали, что Великая французская революция не была ни закономерной, ни необходимой. Представители данного направления затронули в своих изысканиях проблему якобинской диктатуры и террора, как её неотъемлемой части. Представление об этом периоде как о высшем этапе восходящего развития буржуазной революции Фюре и Рише объявляют данью прямолинейной схеме, "мифом". В их изображении якобинский период превращается в цепь каких-то случайностей и ошибок. Более того, по мнению названных авторов, якобинская диктатура являлась "заносом" на магистральном пути экономического развития Франции к капитализму и этот занос, как впрочем, и революция в целом лишь затормозил поступательное развитие Франции и Европы по пути исторического прогресса. Кроме этого Фюре подчеркивал чисто буржуазный характер якобинской диктатуры, отрицая народный. Что касается террора, Фюре писал: "Прежде чем стать совокупностью репрессивных институтов, используемых республикой для уничтожения своих противников и обеспечения своего господства посредством страха, террор был требованием, основанным на убеждениях и политических взглядах, характерной чертой менталитета революционных экстремистов".1 А в 1793 году террор превратился в "неотъемлемую часть революционного правительства", в "инструмент вездесущего правительства, посредством которого революционная диктатура Парижа намеревалась дать почувствовать свою железную руку повсюду, в провинциях и в армиях".2 Фюре отказывается рассматривать террор, как порождение конкретных обстоятельств времени диктатуры монтаньяров. По его мнению, опасности для Революции вовсе не возникало, а обстоятельства лишь послужили питательной средой для развития идеологии, которая существовала до революции и независимо от неё. В книге "Постижение Французской революции" Фюре пишет: "Террор был составной частью революционной идеологии,… он далеко превысил значение "обстоятельств", которые во многом сам же и породил".3 Политика всемогуща, ей противостоит лишь воля отдельных людей, которую можно подавить во имя общего блага, - такова, по его мнению, логика робеспьеристов. "Будущее принадлежит человеку обновленному, освобожденного от груза прошлого. Суверенитет народа должен занять место королевского суверенитета; он будет всевластен и не ограничен никакими институтами. И именно террор стал средством для проведения этих идей в жизнь".4 Французская революция предстает у Фюре как исключительно политическая и идеологическая борьба.
Совершенно очевидно в труде Фюре звучит "мотив утопии", который, как мы выяснили, был весьма популярен в XIX-начале XX веков среди консервативных историков и даже встречался у А.З. Манфреда. Книги историка консервативного направления О. Кошена, повествующие об упрочении в 1793-1794 гг. неких "обществ мысли", фанатически добивавшихся осуществление чисто абстрактных идей Руссо о равенстве и общей воле, оказали особенно сильное влияние на историков "ревизионистского" направления и, прежде всего на Фюре.
Кроме этого, Ф. Фюре разделил революции на "плохие" и "хороши". К первым, помимо Французской, отнесена Октябрьская. В работе "Думать о Французской революции" Фюре писал: "…начиная с 1917 года Французская революция больше не является матрицей, печатая с которой можно и должно создать модель другой, подлинно свободной революции, (ибо) …наша революция стала матерью другого реального события, и её сын имеет собственное имя - это русский октябрь. "5 Понятно, что "мать" и "сын", по Фюре, навсегда связаны террором. Вообще, создается ощущение, что для Фюре якобинский режим и террор синонимы. А вот в "хороших" революциях, к каковым относятся Английская середины XVII века и особенно Американская 70-80-х годов XVIII века, ничего подобного гильотине не было. Подобные высказывания не могло не вызвать полемики между представителями "ревизионистского направления" и советскими историками. Полемика между ними имела ярко выраженную идеологическую окраску и велась в жестких тонах. Любая критика традиционного для марксистской историографии прочтения Французской революции воспринималась советскими историками как посягательство на основы марксистского учения в целом, а за кулисами научного диспута виделся политический "заговор" против социалистического лагеря.
Появление "ревизионистского направления", не означает, что исчезли традиции классической и марксистской интерпретации Французской революции. Они есть и они будут сохранять свое влияние. Но исчезла монополия "классического направления" как столбовой дороги универсального знания о революции, обеспеченного единственно правильной методологией. Важнейшей чертой "ревизионистского направления" была подчеркнутая "деякобинизация" революции. Из работ представителей данного направления звучит явно негативная оценка якобинской диктатуры и террора. Это не ново, как и их полное отрицание "теории обстоятельств". Интерпретация проблемы террора ревизионистами близка к интерпретации проблемы консервативными историками - И. Тэном, О. Кошеном и другими. Все они связывают террор с попыткой сторонников Робеспьера реализовать средствами государственного принуждения утопическую схему совершенного общественного строя. Но есть в трудах представителей данного направления то, что отличает их от предыдущих интерпретаций: иная методологическая основа.
2. Последние работы, посвященные проблеме террора
Еще не так давно террор рассматривался как наиболее важный момент Французской революции, ее вершина и суть: период до 1793 г. считали полуреволюцией, после 1794 г. - преданной революцией. Ситуация изменилась накануне 200-летнего юбилея Революции (1989), когда исследования Франсуа Фюре и других авторов показали радикальный характер и глубину революционного разрыва в 1789 г. С той поры звезда террора существенно потускнела. 1793 год уступил 1789-му привилегию разрыва со Старым порядком и, более того, свою прежнюю репутацию как раскрывающего глубинный смысл Французской революции. Об этом свидетельствует малое число работ о нем за последнее время. Брешь в стене молчания пробил П. Генифе, который в 2000 году издал работу под названием "Политика революционного террора 1789-1794". Генифе пишет: "…чтобы понять, как Франция покончила со своим прошлым, надо изучать историю не Национального конвента, а Учредительного собрания".6 Иными словами: "Смысл Революции исчерпывается 1789 г., тогда как 1793й трагически показывает невозможность ее "завершить" - проблема, с которой столкнулись члены Учредительного собрания в конце 1789 г. Террор теперь служит иллюстрацией не принципов Французской революции или ее результатов, а лишь ее бурных перипетий".7 Террор трактуется историком, в первую очередь, как насилие, применяемое для намеренного устрашения, по большей части, осмысленное, запланированное, а не стихийное. Эксцессы, которые легко проследить, начиная с первых дней революции, конечно, несли в себе элемент устрашения, однако природа стихийного насилия толпы совершенно иная. Автора же интересует, в первую очередь, насилие государства, нередко предполагающее, по своей самой природе, "различие между конкретной жертвой и реально намеченной целью".8 И здесь для XVIII века французский опыт уникален: американская революция не знала ничего подобного. Если рассматривать истоки террора под этим ракурсом, то они обнаруживаются задолго до 1793 года, фактически тогда, когда Учредительное собрание летом 1789 года создаёт специальный комитет, для собирания информации о "подозрительных лицах" (что явно перекликается с монтаньярским декретом о "подозрительных лицах"), с осени того же года получившей право перлюстрации личной переписки. Законодательная власть встаёт на путь нарушения прав человека. Путь, вымощенный благими намерениями, но от этого не являющийся более легальным! Логичным продолжением этой линии стало признание исключительного права Собрания заниматься преступлениями "об оскорблении нации", так и не получившими никакого четкого законодательного оформления и даже не упоминавшимися в Уголовном кодексе 1791 г. Таким образом, политика террора возникает в тот момент, когда власть присваивает себе полномочия нарушать права человека, считает Генифе. Ее началом, по его мнению, служит 9 июля 1791 года, когда Учредительное собрание окончательно расстаётся со своими изначальными принципами и принимает решение, обязывающее эмигрантов под страхом наказания вернуться в страну. Как только права человека нарушаются, дальнейшее применение террора уже не встречает на своем пути никаких преград, он начинает активно использоваться как средство политической борьбы, поскольку абстрактные формулировки законов позволяют группировкам, находящимся у власти, использовать их для устранения конкурентов. "Террор, - пишет Генифе, - это безжалостное следствие революции, рассматриваемой в динамике", поскольку ее радикализация объясняется не внутренними и не внешними обстоятельствами, а, прежде всего, "братоубийственной борьбой среди ее сторонников, соперничеством, противопоставляющим революционеров революционерам".9 Иными словами, Генифе отказывается от распространенных теорий (в том числе и от "теории обстоятельств"), объясняющих феномен террора.
Он видит в ней борьбу за власть, в якобинский период уже окончательно потерявшую легальное основание. Находится ли существование государства в опасности (как это было осенью 1793 года), обретает ли оно, напротив, все большую прочность, террор постоянно остается в силе как орудие, которое власть не собирается выпускать из рук. Стоит заметить, что Генифе не продолжил линию своего учителя - Фюре, традиционную для "критической" историографии революции, а взглянул на террор совсем по-иному. Однако, Д.Ю. Бовыкин в своей статье "Революционный террор во Франции XVIII века: новейшие интерпретации", подмечает, что для неконсервативной историографии, как и для Генифе, принципиально доказать: террор - это "логическое продолжение революции". "Они рассматривают террор, как насилие, поставленное на службу революционному правительству и ставшее основой политики последнего".
Очевидно, что во французской историографии произошли перемены и породили поиски новых путей в рассмотрении проблемы. Генифе не только по-своему трактует террор, но и считает его неотъемлемой частью революции.
За последние 20 лет и в отечественной историографии Французской революции XVIII века произошли разительные изменения. Они связаны с экономическими, политическими, идеологическими переменами, которые произошли в России за последние десятилетия. Произошло постепенное размывание и фактически полное разрушение прежней концептуальной основы интерпретации историками-марксистами этого события. Характерные тенденции постсоветской историографии проявились уже в дискуссии "круглого стола", организованной Институтом всеобщей истории в 1988 году, где задавали тон А.В. Адо, Г.С. Кучеренко и их ученики. Основная дискуссия развернулась по вопросам якобинизма. Ряд выступавших (Н.Н. Болховитинов, Е.Б. Черняк, В.П. Смирнов) предложили внести коррективы в ранее безоговорочно положительный образ якобинцев, учитывая, что якобинцы создали систему государственного террора. Особо следует отметить, что, в отличие от некоторых других отраслей исторической науки, столь радикальная "смена вех" здесь не сопровождалась ни шумной дискуссией, ни "развенчанием авторитетов". Она произошла так тихо, что фактически осталась незамеченной в околонаучных кругах. Мы стали иначе воспринимать революции. Произошел отказ от преувеличения, абсолютизации реальных возможностей самого акта насильственной революции, его способности коренным образом перестроить все общество, во всех его структурах сверху донизу. Кроме этого, долгое время обновление знаний о Французской революции шло в русле изучения ее социальной истории, сейчас же наметился возврат к проблематике политической истории. На волне перемен проявилась тенденция отторжения по отношению к якобинскому периоду Французской революции. Якобинская диктатура как бы вышла из моды. В октябре 1995 г. Институт всеобщей истории в Москве организовал новый "круглый стол" на тему "Якобинство в исторических итогах Великой французской революции", где ясно обнаружился методологический (и, возможно, политический) плюрализм бывших советских историков. В отсутствие умершего Адо и Кучеренко, тон дискуссии задавало поколение их учеников - Чудинов, Блуменау, Обичкина, Чеканцева. Более восприимчивые к идеям "ревизионистов", историкам консервативного направления, они призывали, говоря словами Е.О. Обичкиной, к новому видению революции", предполагающему "отказ от антикапитализма, неприятие диктатуры и террора, а также повышенное внимание к персоналиям и к ментальной истории".11 Сегодня стали появляться новые работы, по-новому оценивающие якобинский этап революции и все что с ним связано.
Среди таких работ особого внимания заслуживает книга А.В. Чудинова - "Утопии века Просвещения", которая вышла практически одновременно с работой П. Генифе. Еще до издания книги автор отверг "теорию обстоятельств". "До сих пор, - отмечал Чудинов в 1970 году, - за двести лет изучения Великой французской революции, "классическая" историография так и не предложила убедительной научной интерпретации феномена якобинизма".12 "Теорию обстоятельств" автор считал не оправданной: "Обстоятельства военного времени действительно играли важную роль в период становления якобинской диктатуры летом-осенью 1793 года…. Но усиление террора центральными органами государственной власти происходило одновременно с ослаблением внешней опасности, а наибольший размах террор приобрел весной 1794 года, когда войска республики уже почти всюду вели боевые действия на территории неприятеля и внутри страны было покончено не только с очагами открытого сопротивления, но даже с любыми проявлениями легальной оппозиции".13 Наряду с "теорией обстоятельств" Чудинов считает не эффективной и "социальную" трактовку якобинского режима, также широко распространенную среди представителей "классической" и марксистской историографии. Свое заключение автор доказывает обращением к дискуссии А.З. Манфреда и В.Г. Ревуненкова, которые наглядно продемонстрировали "…невозможность связать Робеспьера и его сторонников с реальными интересами любого более или менее значительного слоя французского общества".14 Таким образом, Чудинов приходит к выводу о невозможности дать научное объяснение якобинизму не выходя за рамки "социального подхода" и "теории обстоятельств". Его аргументы достаточно убедительны. Чудинов не просто критикует авторов и их трактовки, а предлагает свою интерпретацию проблемы террора во Французской революции. История революции для него неразрывна со всей историей XVIII столетия, с тем комплексом идей, который был выработан, осмыслен, введен в оборот в то время, когда возник "принципиально новый тип мировосприятия", радикально отличавшийся оттого, что ему предшествовал и в своей основе имел христианскую религию".15 Автор подчёркивает, что именно просветители своими трудами построили тот идейный фундамент, на котором впоследствии основывались революционные преобразования. Начиная с тезиса - "Век разума обернулся веком утопий"16, Чудинов последовательно показывает, каким образом просветители (от Морелли до Д. Дидро, от Ж. Мелье до Л.М. Дешана) формировали свою модель видения социума, главная роль в которой отводилась вере в то, что построение совершенного общества "здесь и сейчас" вполне возможно - надо лишь "правильно" организовать его в соответствии с открытыми ими же законами. Соответственно, возникает вопрос о том, что должно было стать движущей силой преобразований. Анализируя идеи Ж. - Ж. Руссо, Чудинов приходит к выводу, что "именно этот философ дал наиболее развёрнутое обоснование проекту государства-левиафана, подчиняющего все без исключения стороны жизни общества и каждого гражданина".17 Несмотря на то, что в "общественном договоре" Руссо провозглашал и отстаивал принцип народовластия, он признавал, что народ далеко не всегда понимает, в чём именно состоит его подлинное благо. Но это должен понимать законодатель - просвещённый и умудрённый опытом человек, который в системе Руссо предлагает законы на утверждение народа. В других его работах есть указание на то, что в ряде случаев не только законодателю, но и правительству дано понимать общее благо едва ли не лучше, чем основной массе граждан.
Таким образом, по мнению Чудинова, законодатели и правительство, объединённые во времена диктатуры монтаньяров в едином органе - Конвенте, Фактически получили моральное право не только говорить от имени народа, но и влиять на него, преобразовывать, трансформировать тем способом и в том направлении, которые казались им разумными и оптимальными. Период революционного правления (1793-1794гг.) рассматривается автором как "попытка создать идеальное общество в соответствии с принципами одной из просветительских теорий".18 В своем предисловии к "Избранным произведениям" Жоржа Кутона, изданным в Москве в 1994 г., он охарактеризовал якобинцев как искренних, но опасных утопистов, существовавших на "облаке утопии" в полном отрыве от реальности. Отвергая весьма распространённую "теорию обстоятельств", объясняющую возникновение террора той внутри - и внешнеполитической обстановкой, которая сложилась во Франции к лету-осени 1793 года, Чудинов полагает, что "робеспьеристы считали своим учителем Руссо и подобно ему видели в морали универсальный регулятор социальных отношений", а "все проблемы общества воспринимались ими прежде всего в этическом аспекте". 19 Однако этика робеспьеристов приходила в явное противоречие с реальностью. Анализируя взаимоотношения находившихся у власти монтаньяров с различными социальными группами французского общества того времени, автор приходит к выводу, что по сути дела робеспьеристы плохо представляли себе реальные нужды городского плебса и крестьянства, несмотря на то, что именно эти слои, по логике вещей, должны были оказаться наиболее "добродетельными", именно на них следовало бы сделать ставку в рамках той картины мира, где революция рассматривалась как часть вековечной борьбы Добра и Зла. Поскольку "умозрительный идеал робеспьеристов не отвечал подлинным чаяниям ни одного из сколько-нибудь значительных слоёв французского общества"20, общество сопротивлялось их попыткам воплотить этот идеал в жизнь; и сопротивлялось тем больше, чем активнее он насаждался. Это сопротивление робеспьеристы и пытались сломить с помощью террора, который усиливался по мере усиления самого сопротивления. В итоге робеспьеристы получили замкнутый круг, разорвать который удалось лишь 9 термидора. Такова концепция Чудинова. У него явно прослеживается "мотив утопии", который звучал до него уже не единожды. Он был особенно популярен в XIX - начале XX в. среди консервативных историков (И. Тэн, О. Кошен и др.), а сегодня - среди представителей "критического", или "ревизионистского", направления (Ф. Фюре, Б. Бачко). Но, при этом, Чудинов внес много нового в концепцию: он проследил, чьи именно утопические идеи пытались воплотить в жизнь, по иному взглянул на наследие Руссо. Концепция Чудинова схожа с взглядами С.Ф. Блуменау, которые он высказал в октябре 1995 г. на организованном Институтом всеобщей истории "круглом столе" на тему "Якобинство в исторических итогах Великой французской революции". Он также отмечал роль взглядов Ж. - Ж. Руссо в формировании робеспьеровской власти, говорил о "… руссоистской модели, подчинявшей человека государству"21 и о том, как с помощью государственного террора пытались погасить сопротивление недовольных.
Концепцию Чудинова нельзя назвать до конца оригинальной, новаторской. Она весьма своеобразно взаимодействует с взглядами, характерными для консервативного направления французской историографии и советских ученых. Но Чудинов не переводит террор в плоскость классовой борьбы, превращая его в явление, основывающееся, прежде всего, на идеологическом фундаменте. А признание важнейшей роли утопических идей в генезисе террора позволяет нам увидеть определенное сходство между трактовками Чудинова и Фюре, которые, однако, далеки от тождественности: для французского историка утопическое мышление - одно из составляющих террора, тогда как для Чудинова - это суть процесса, связанная с принципиальным изменением парадигмы мышления.
Таковы концепции обоих авторов. При их сравнении становится особенно ясно, что мы имеем дело, прежде всего, с двумя различными интерпретациями проблемы террора. Если для Чудинова это идеологическая утопия, лежавшая в основе политики, то Генифе, напротив, подчеркивает, что "речь более не шла об утопии", поскольку "в робеспьеристском дискурсе град добродетели не имел ни очертаний, ни наполнения".22 Эти концепции нельзя назвать исчерпывающими и совершенно самостоятельными. Они, так или иначе, испытали на себе влияние различных направлений в историографии Французской революции XVIII века. Также нельзя ожидать, что всего две новые работы сразу ответят на все вопросы, встающие перед исследователями. Важно другое, во-первых, книги отражают те перемены, которые произошли в западной и отечественной историографии, а во-вторых, обе книги после долгого перерыва провоцируют дискуссии по тому кругу проблем, которые представляются нам принципиальными для понимания Французской революции.
Заключение
Якобинский этап Французской революции оставил после себя много вопросов. Часть из них касается якобинского террора, его причин, хронологии и многого другого. Первыми, ответить на эти вопросы пытались историки так называемого "классического" направления. Очевидно, что в "классической" интерпретации проблемы террора, говоря о его причинах, чаще всего звучит "теория обстоятельств". Именно "классическая" историография Французской революции повторяет её, пожалуй, особенно часто. Согласно "теории обстоятельств" встречающейся у историков XIX - первой половины XX веков А. Олара, Ж. Жореса, А. Матьеза якобинское правительство было, прежде всего, правительством национальной обороны, а террор вынужденным средством защиты от внешних и внутренних врагов. В свою очередь, историки социалистического направления "классической" историографии - Л. Блан, Ж. Жорес, А. Матьез - добавляют к "теории обстоятельств" "социальную" трактовку. Данная трактовка террора гласит о том, что политика якобинского режима служила интересам определенного общественного слоя Франции. Виновниками развязывания террора в "классической" историографии принято считать жирондистов и роялистов, которые совершили акты террора, убив Марата и Шалье. Подводя итоги, авторы данного направления, не останавливаются на подсчетах количества жертв политики террора, предпочитая упускать этот момент.
В дальнейшем, "классическая" историография проблемы террора, продолжила свою жизнь в трудах советских и французских историков-марксистов. Последних, в свою очередь, объединяет общность методологической основы, применение классового подхода, преданность "теории обстоятельств" и "социальной" интерпретации феномена террора. Особое внимание якобинскому периоду революции уделяли советские историки. Они рассматривали его как высший этап революции, как диктатуру, сыгравшую важнейшую роль в обязательном продвижении революции дальше положенного ей ходом истории, а террор ими был возведён в абсолют как единственный метод решения всех социальных, политических и религиозно-идеологических противоречий любого революционного процесса. Кроме этого, французские историки от Ж. Лефевра до М. Вовеля, исследуя природу якобинского террора, приходили к выводу, что он пришел "снизу", в чем их поддерживали А.З. Манфред и А.В. Адо. Но самое главное то, что ни те, ни другие, не написали серьезных, полноценных исследований по проблеме террора, уделяя ей немного места в своих трудах, посвященных Французской революции XVIII века.
За двести лет своего существования мировая историография Французской революции XVIII в. неоднократно переживала периоды бурного всплеска общественного интереса к этому событию, и каждый такой период сопровождался настоящим бумом в изучении данной темы и террора, как ее неотъемлемой части. Один из таких всплесков связан с появлением "ревизионистского" или "критического направления". Важнейшей его чертой была подчеркнутая "деякобинизация" революции. По их мнению якобинская диктатура являлась "заносом" на магистральном пути экономического развития Франции к капитализму и этот занос, как впрочем, и революция в целом лишь затормозил поступательное развитие страны. Из работ представителей данного направления, в частности Ф. Фюре и Д. Рише звучит явно негативная оценка якобинской диктатуры и террора. Это не ново, как и их полное отрицание "теории обстоятельств". Интерпретация проблемы террора ревизионистами близка к интерпретации проблемы консервативными историками - И. Теном, О. Кошеном и другими. Все они связывают террор с попыткой сторонников Робеспьера реализовать средствами государственного принуждения утопическую схему совершенного общественного строя. Но есть в трудах представителей данного направления то, что отличает их от предыдущих интерпретаций: иная методологическая основа. С появлением "ревизионистского" направления исчезла монополия "классического" направления как столбовой дороги универсального знания о революции, обеспеченного единственно правильной методологией.
После бурных дискуссий, порожденных представителями "ревизионистского" направления, в историографии по проблеме террора, наблюдалось затишье, пока в двухтысячном году в свет не вышли работы А.В. Чудинова и П. Генифе. Оба автора посвятили свои исследования непосредственно проблеме террора во Французской революции XVIII века. При их сравнении становится особенно ясно, что мы имеем дело, прежде всего, с двумя различными интерпретациями проблемы террора. Если для Чудинова это идеологическая утопия, лежавшая в основе политики, то Генифе, напротив, подчеркивает, что террор - это логическое продолжение революции и насилие, поставленное на службу революционному правительству, а затем ставшее основой политики последнего. Эти концепции нельзя назвать исчерпывающими и совершенно самостоятельными. Они, так или иначе, испытали на себе влияние различных направлений в историографии Французской революции XVIII века. Также нельзя ожидать, что всего две новые работы сразу ответят на все вопросы, встающие перед исследователями. Важно другое, во-первых, книги отражают те перемены, которые произошли в западной и отечественной историографии на рубеже XXI века, а во-вторых, обе книги после долгого перерыва провоцируют дискуссии по тому кругу проблем, которые представляются нам принципиальными для понимания Французской революции.
Примечания
Введение
1 Тарле Е.В. Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции. - Пг., 1918. - С.4.
2 Там же. - С.4.
3 Саймонс Дж. Карлейль. - М., 1981. - С.163.
4 Кропоткин П.А. Великая Французская революция 1789-1793. - М., 1979. - С.455.
5 Там же. - С.459.
6 Генифе П. Политика революционного террора 1789-1794. - М., 2003. - С.8.
Глава I
1 Кареев Н.И. Историки французской революции. - Т.1. - Л., 1924, - С.96.
2 Карлейль Т. История Французской революции. - М., 1991. - С.481.
3 Там же. - С.482.
4 Там же. - С.482.
5 Там же. - С.492.
6 Там же. - С.480.
7 Там же. - С.474.
8 Там же. - С.480.
9 Там же. - С.527.
10