позволяет говорить о викторианстве как о едином социокультурном феномене. Не случайно, что само понятие викторианства приобрело символическое значение именно в средневикторианский период, и все без исключения историки, какие бы споры не разгорались среди них относительно хронологических рамок викторианства, признают его существование в это время. Для Дж.МЯнга период триумфа викторианской системы ценностей - 1845-1860-е гг., для У.Е. Хогтона - 1830-1870-е гг., для Китсона Кларка - 1850-1875гг., для А. Бриггса - 1851-1867 гг., для Т. Тингстена - начало 1820-х гг. - первые десятилетия XX в. Л.Е. Кертман «викторианским веком» считает 1850 -1870 гг., хотя он больше связывает его с социально-экономическими процессами - «период абсолютной монополии Англии на мировом рынке» (1).
Но насколько это явление было уникальным - вопрос по-прежнему дискуссионный. Мнения историков в этом случае определяются их взглядами на сущность викторианства, которые освещались в историографическом обзоре. Те историки, которые видели в нем апогей развития буржуазного духа, обычно отмечали, что сходные явления имели место во многих европейских странах, в России и особенно в Соединенных Штатах, где позиции среднего класса были очень сильны. Те же, кто склонен видеть в викторианстве синтез аристократической культуры и культуры среднего класса, обращали внимание на сохранение в обществе многих идеалов, традиций и привычек, придающих ему неповторимый и свойственный только Британии облик.
Из всего сказанного в предыдущей главе очевидно, что эта точка зрения представляется нам более убедительной. Особенно заметным сближение культур было на высших уровнях социальной иерархии, что отчасти было связано с процессом объединения элит. Изменение идеологических установок аристократии и части среднего класса, оформление единой ценностной системы координат высшего общества - это те проблемы, которым будет уделено особое внимание в данном параграфе. Но до рассмотрения изменений в комплексах ценностей того и другого класса, необходимо показать те установки, которые изначально характеризовали их.
В основе предпринимательской идеологии лежали ценности либерализма, которые включали свободу, терпимость, гуманизм, веру в свободный рынок, частную собственность и конкуренцию, веру в науку, прогресс и в равенство возможностей, самоценность и достоинство человеческой личности и ответственность человека за свои действия перед собой и перед обществом, в котором он живет.
Основной тезис либерализма - это свобода как естественное условие жизни человека и приоритет личности над государством. Государство должно было обеспечивать права и свободы индивида, защищать его от сограждан и угрозы извне, создавать условия для его развития и финансового благополучия, но ни в коем случае не вмешиваться в его жизнь. Человек имеет право самостоятельно выбирать свой образ жизни, местожительство, сферу деятельности и определять свою судьбу. Он вправе совершать любые действия, не вредящие интересам других (2). Поскольку свобода воли и действий предоставлена каждой личности, то все зависит от того, во благо или во зло она употребит дарованную свободу. Жизнь человека будет тем, чем он сам сделает ее. Предполагалось, что поскольку либеральное общество, хотя и не являющееся по своей природе эгалитарным, представляет широкие возможности для самореализации человека, то любой член этого общества может добиться успеха, если он сам этого захочет.
С доктриной свободного выбора была тесно связана вера в необходимость конкурентной борьбы, которая позже нашла отражение в популярности различных биологизаторских социологических теорий, прежде всего социал-дарвинизма. Представители этого направления пытались применить теорию Дарвина о борьбе за существование и выживании сильнейших в растительном и животном мире к отношениям между человеческими личностями и обществами, видя в ней универсальную модель эволюционного прогресса. Естественный отбор благоприятствует наиболее конкурентноспособным личностям, они получают шанс добиться успеха, тогда как несовершенные остаются там, где они и должны быть. Именно конкуренция является стимулом для саморазвития личности. «Положите конец конкуренции, и вы уничтожите прогресс индивидов и классов, вы сохраните повсюду мертвый уровень, вы сделаете общество стереотипным, отнимете повод к соревнованию, и каста со всеми ее ужасами вступит в свои права. Прекратите конкуренцию, и прекратится движение вперед индивидуализма, а следовательно, всего общества», - убеждал свою аудиторию известный проповедник доктрины индивидуализма С. Смайлс (3).
Идеалом развития личности являлся "self-made man" - «человек, создавший себя сам», путем постоянных усилий развивший в себе необходимые качества и достигший успеха. Мерилом успеха становилось накопление собственности. Это было характерно для предпринимательской ментальносте, отражающей мир в денежных категориях, когда не только вещи, но и нематериальные субстанции переводились в денежное измерение. Примером могут служить такие буржуазные девизы, как «все имеет свою цену», «время - деньги» (4). Деньги, имущество являлись важнейшим критерием личностной состоятельности. Луи Блан отмечал: «Достойный уважения и богатый - это у них почти синонимы.... Они обвиняют бедность в разврате, как в вероятном результате лени и безнравственности» (5).
Наиболее ценными достоинствами человеческой личности в предпринимательской идеологии выступают организаторские способности и деловые качества, такие как инициативность, предприимчивость, рассудочность, умение «держать удар» и ценить время, вера в собственные силы.
Моральный кодекс среднего класса составляли соответствующие протестантские этические добродетели. Здесь на передний план выступает трудолюбие. Знаменитая фраза Т. Карлейля «всякий истинный Труд есть Религия» (6) вполне могла служить их лозунгом. Не случайно, многие британские исследователи весь комплекс предпринимательских ценностей характеризуют как «Евангелие труда». При этом проводилось различие между творческой работой, приносящей удовлетворение и являющейся источником «очищения, обучения, дисциплины и отдыха», работой, которая «просвещает разум и облагораживает чувства» человека, и механической работой «по приказу», более низкой и грубой, являющейся исключительно способом добывания средств к существованию, которая может лишь «обременять и подавлять человеческий дух» (7).
Бережливость становилась основой финансовой, а значит, и личной независимости. Забота о фунтах и пенни имела и нравственную значимость: «тот, кто делает долги для того, чтобы жить выше своих доходов, в сущности так же бесчестен, как и тот, кто открыто залезает в чужой карман» (8). Самоконтроль, умеренность и воздержание, скромность, трезвость, аккуратность и методичность образа жизни были тесно связаны с бережливостью, поскольку позволяли экономить не только деньги, но также силы и время.
В идеологии среднего класса постоянно подчеркивались самоценность и высокая нравственная значимость проповедуемых добродетелей, однако в XIX в. на первый план выходила прежде всего их прагматическая ориентация. Это можно ясно увидеть в наводнившей с 1840-х гг. книжный рынок «литературе успеха», где акцент делался прежде всего на значимости проповедуемых добродетелей в улучшении финансового и социального положения человека (9). Развивая идеалы индивидуализма и самоусвершенствования, авторы приводили многочисленные примеры ученых, писателей, общественных и политических деятелей, военачальников, добившихся всего самостоятельно, применяя на практике превозносимые моральные истины.
Изложенные выше идеалы и ценности в основе своей являлись едиными для всех социальных прослоек, причисляющих себя к среднему классу. Они были главными характерными чертами предпринимательского взгляда на мир. До середины XIX в. именно они структурировали идентичность среднего класса, придавали ему внутреннее ощущение единства и самобытности.
Ценности аристократии являли собой прямую противоположность предпринимательским. Они были связаны с социальной системой сельской местности. В их основе лежал миф об идеальном доиндустриальном сообществе, в котором царит гармония, а бедняки, фермеры и землевладельцы находятся в наилучших взаимоотношениях. В аристократической идеологии возвеличивались ценности взаимопомощи и покровительства, при которых землевладелец несет ответственность за духовное и материальное благополучие прямо или косвенно зависимого от него населения. Э.П. Худ в «Эпохе и ее творцах» создал образ такого идеального сообщества. Здесь «все протекает очень счастливо, люди не желают ничего другого, торговцы считают полезнее попридержать языки, так как своими шестимесячными и ежегодными счетами они вынуждены хранить мир (10), не придерживаться странных учений, не говорить неприятных вещей, вовсе не читать книг, или только нестоящие книги, не читать газет, если это не «Консерватил Грэбэлл» или «Индепендент Фьюдж» (11).
Патернализм, который представители среднего класса часто критиковали как проявление автократии, самими аристократами рассматривался как естественное сопровождение земельного богатства, как одно из главных его оправданий. При этом обычай почтительного отношения, которое должно было проявлять облагодетельствованное население, становился частью системы ценностей аристократии. Идеалы служения обществу, упор на бескорыстие, честь и благородство, консерватизм и приверженность устоям были характерными чертами этой культуры.
Однако в XVIII в. эти идеалы затмевались галантной культурой придворного общества, которая находила свое выражение в культе наслаждения, апологии праздности, чувственности, откровенной свободе нравов. Превыше всего в это время ценились умение «быть любезным», то есть быть всегда в хорошем настроении, умение нравиться всем, стремление к постоянным социальным контактам, воспитанность, образованность, беззаботность, искусственность и изнеженность. Социально-психологическими особенностями дворянства были честолюбие, социальный снобизм, «презрение к черни», демонстративное пренебрежение к деловой активности, да и к общественно-полезной деятельности тоже (12). Вызов новой идеологии средних классов заставил аристократию вновь обратить внимание на ценности, уходящие корнями в средневековье.
На возрождение патерналистского идеала «благожелательного феодализма» и распространение его в кругах высшего дворянства была направлена деятельность возникшей в 40-е гг. XIX в. группы «Молодая Англия». Ее членами были молодые политики-тори, возглавляемые Б. Дизраэли, выдвинувшим тезис «положение обязывает» и агитирующим за усиление чувства долга и социальной ответственности дворянства. И хотя основной своей цели - объединения трудового народа и его благородных покровителей против общего врага, коммерческого среднего класса, эта организация не достигла, влиятельной партией не стала и никаких практических результатов не дала, мысль о том, что богатство и общественное положение не являются сами по себе целями, а скорее, средствами для оказания помощи ближнему, наложила отпечаток на сознание многих представителей аристократических фамилий и помогла распространению патерналистского аристократического идеала, хотя и в несколько видоизмененной форме (13).
В первой половине XIX в. аристократическая и предпринимательская ценностные системы были достаточно четко выражены и противопоставлены друг другу. Идеологическая борьба была частью социальных и политических конфликтов этого периода. И в борьбе за власть и влияние как старый правящий класс, так и его окрепший соперник в лице < среднего класса, отстаивали совершенство и превосходство своих идеалов. Ораторы из среднего класса - бентамиты и рикардианцы - выдвигали претензии на моральное превосходство над аристократией на том основании, что порок и зло сосредоточены на противоположных полюсах общества. Высшие классы предаются им от роскоши и развращающей вседозволенности, а низшие - от нищеты и невежества. Только средние слои населения, занимающиеся полезной деятельностью, обладающие более глубокой верой и более высокими моральными устоями, избавлены от этого (14). Они выражали недовольство тем, что высшие классы слагают с себя социальную ответственность, а многие несчастья общества приписывались расточительным привычкам аристократии, которую Т. Карлейль называл «праздным, охраняющим охоту Дилеттантизмом», «много-потребляющей Аристократией», «признанные функции которой есть великолепно потреблять Английские доходы, стрелять Английских куропаток и, в виде приятного развлечения... дилеттантизировать в Парламенте и в Трехмесячных сессиях на пользу Англии» (15).
Аристократы, в свою очередь, критиковали промышленный и торговый классы как алчущих прибыли, приземленных и эгоистичных, неспособных на реальную заботу о благе нации. В попытке доказать состоятельность своего морально-этического кодекса они прибегали к сравнению нравственности населения деревенских приходов, где преобладали доиндустриальные социокультурные ценности, с нравственностью жителей промышленных городов, которые впитали в себя новые идейно-психологические ориентиры. Вывод делался не в пользу последних (16).
Со спадом социальных бурь и катаклизмов 30-40-х гг. XIX в. уменьшается и идеологическое противостояние, а процессы взаимного влияния и интеграции аристократических и предпринимательских социокультурных ценностей ускоряются.
Конечно, мы отдаем себе отчет в том, что в вопросах социокультурного развития какая-либо точная периодизация невозможна и любые обобщения пестрят многочисленными условностями и оговорками, в особенности если исследование проводится не на локальном, а на национальном уровне. Процессы сближения двух культурных систем начались задолго до средневикторианского периода и даже до викторианской эпохи. Это прежде всего относится к усилению религиозности высших классов, ранние проявления которой относятся ко временам, последовавшим за Французской революцией, которые стали еще более очевидными в период радикальных штурмов первой половины XIX в.
В условиях, когда одной из главных причин недовольства аристократией было несоответствие между проповедуемой и навязываемой остальным членам общества моралью и моралью самой аристократии, ее изменение стало для аристократии одной из стратегий выживания. Исчезали культ наслаждения, праздность, грубость, ощущение вседозволенности. К середине века отношение аристократов к жизни и своим обязанностям стало заметно более серьезным. Изменилось отношение к труду. «Человек удовольствия, - с удовлетворением замечал Т.Эскотт,- перестал быть типом, которому, как считалось само собой разумеющимся, должны соответствовать все те, кто родился в пурпуре», теперь «героями и львами общества являются не красивые молодые люди, которые не могут ничего, кроме как хорошо одеваться или хорошо танцевать», а энергичные люди, работающие на благо общества, которые «выполняют свои рутинные обязанности так, как если бы это было необходимо, чтобы поддержать существование» (17).
Обычай трезвости, введенный евангелическим моральным кодексом в жизнь средних классов, достиг элиты. В отличие от прошлого, по словам «Экономист»: «Теперь пьянство осуждается, как всякая распущенность и, за исключением Ирландии и университетов, пьяный джентльмен - очень редкое явление в обществе» (18). Действительно, распущенность аристократии постепенно уходила в прошлое. Американец Н.Хоторн в 1855 году замечал, что «... дворяне определенно никогда не были более благородными, чем теперь, никогда, возможно, не были такими рыцарскими, такими высокоразвитыми» (19).
Вводя в свою жизнь религиозные ценности, аристократы, по сути, воспринимали морально-этические нормы среднего класса. Однако это восприятие происходило без характерного для среднего класса практического обоснования. Так, например, работа в понимании аристократов по-прежнему не предполагала труд ради заработка. Это было все то же служение, исполнение общественных обязанностей на безвозмездной основе. Да и бережливость воспринималась в «разумных» пределах. Безусловно, аристократия становилась более скромной, она знала цену деньгам и старалась воздерживаться от чрезмерных трат. Однако там, где случай требовал особых усилий - наступление совершеннолетия, королевский визит или выборы, - аристократ не подсчитывал стоимость. Положение, титул обязывали их к крупным расходам, Денежные дела неизбежно подчинялись более важным социальным соображениям.
Моральные добродетели христианства могли прекрасно гармонировать с идеалами служения, и в первой половине XIX в. они были включены аристократами в их систему ценностей, что придавало ей второе дыхание.
Олицетворением сочетания традиционных аристократических идеалов и идеалов среднего класса стала королева Виктория. Она могла быть «буржуазной» в своих повседневных привычках: разумной и бережливой хозяйкой, идеальной женой и матерью многочисленного семейства, поборницей добропорядочности и пристойного поведения. Скромный и простой образ жизни королевской семьи резко контрастировал с гедонизмом коронованных предшественников Виктории, двор перестали пятнать скандалы и бесчестные поступки. Но в то же время Виктория самым тщательным образом следила за соблюдением придворной субординации, различий в званиях, поощряла привилегии высших рядов общества. На приемах для дебютанток королева целовала в лоб дочерей герцогов, маркизов и графов, просто протягивала руку дочерям менее благородных людей, дочери торговцев не приглашались вовсе. Когда на одном из приемов королева по невнимательности собралась было поцеловать дочь простого рыцаря, камергер в шоке воскликнул: «Не целуйте ее, Ваше Величество, она не настоящая леди!» (20).
Изменения нравов аристократов, произошедшие с начала века, существенно укрепили доверие и уважение к аристократии как к классу. К Трейвс, анализирующий жизнь викторианцев, используя материалы журнала «Панч», отмечает изменение в тоне и характере сатиры, относящейся к аристократии. До середины XIX в. основной темой карикатур было эгоистичное равнодушие и снобизм титулованных классов по отношению к «обычной публике», и комментарии этого периода отличались особым негодованием и язвительностью. В средневикторианский период сатира смягчается. Излюбленной темой стало «титулованное вторжение в Сити», предпринимательская активность аристократов, паразитирующих на своем имени и титуле в попытке «сделать деньги». На одной из карикатур журнала за 1863 г. была показана сцена в кофейне какой-то гостиницы, в которой посетителей самого разного общественного положения обслуживают родовитые седовласые пэры - «благородные хозяева гостиниц» (21).
Но журнал явно преувеличивал. Действительно, высшая аристократия была связана с предпринимательством, но до широкомасштабного вторжения было еще далеко. В высших кругах любая связь с бизнесом оставалась пятном, которое предпочитали скрывать, а не рекламировать. Она оставалась слишком меркантильной, недостойной и подозрительной в глазах общества. (22). Что касается джентри, то здесь связь с предпринимательством вообще отсутствовала. Джентри быстрее усвоили моральные ценности среднего класса, чем политические или социально-экономические. Тогда как высшая аристократия была не чужда либеральным идеям в политике, была более подготовлена к восприятию новых реалий и была способна на политическую инициативу, джентри лишь принимали из ее рук те изменения, которым до смерти сопротивлялись бы, если бы их предложили радикалы из среднего класса (23). Они были заключены в узких пределах своей местности. И на них меньше влияли демократические ценности большого города.
Но сельская жизнь тоже менялась. Бурное развитие транспортных средств, сокращавшее расстояние между различными регионами, оживляло контакты между Лондоном и провинцией. Массовое распространение провинциальных периодических изданий, ориентированных на различные слои населения и чаще всего либеральных по духу, приносило новые ценности в деревню. К тому же существовала, впрочем в незначительных масштабах, миграция рабочих из города, где традиционные устои были почти полностью разрушены, в деревню, что стимулировало ломку доиндустриальных взаимоотношений лендлорда и экономически зависимого от него населения. Новые идеи вторгались в провинциальное общество и постепенно сглаживали местные различия.
С конца 1860-х гг. и далее чувство почтения, доминировавшее в сельской местности, начало ослабевать. Фермеры проявляли большую независимость по отношению к лендлордам, сельскохозяйственные работники начали проявлять интерес к профсоюзам (24). Однако аристократия менялась намного медленнее, чем можно было ожидать в модернизирующемся обществе. Примером тому может служить средневикторианская концепция джентльменства.
Очень многое в образе викторианского джентльмена было взято из рыцарского наследия. Это касается культа силы, мужества и отваги, презрения к опасностям, твердости и несгибаемости, соблюдения правил «честной игры», при которых нельзя было пользоваться слабостью противника, но нужно было противостоять сильнейшему, бороться до конца. Щедрость, отсутствие меркантильных интересов, присущие идеальному типу джентльмена, также уходили корнями во времена демонстративной траты богатств, когда дарение символизировало удачу, доблесть, великодушие. Отголоском поклонения Прекрасной даме являлось предупредительное и покровительственное отношение к женщине (25).
Однако рыцарские представления в XIX в. были откорректированы. Так, идеалы служения по-прежнему были центральными в новом образе, но это было служение не своему сеньору, а всему обществу, что подразумевало подлинное благородство и способность пожертвовать собой ради его блага (26). Идея долга становится приоритетной в сравнении с идеей чести. Рыцарская гордость сохранялась, но она означала не столько самолюбование, сколько чувство собственного достоинства вкупе с уважением к другим. Характеристиками джентльмена стали сдержанность и спокойствие, умение владеть собой, гуманность, учтивость и предупредительность. Викторианский джентльмен - это человек, достойный повелевать, терпимый и деликатный, далекий от хвастовства и снобизма, равным образом вежливый и с вышестоящими и с подчиненными, и в обществе, и в семье, держащийся непринужденно при любых обстоятельствах, к тому же человек глубоко религиозный (27). По определению кардинала Ньюмена, джентльмен - это человек, «который никогда не причинит страдание», «он чуток к
робкому, мягок со сдержанным и милосерден к абсурдному, он может вспомнить того, с кем говорит, избегает неуместных намеков или тем, которые могут раздражать, он... никогда не надоедлив» (28).
Под влиянием пуританских идеалов новый образ стал более «чопорным» и «благопристойным». Из него исчезла показная роскошь, мотовство, безделье, сексуальная невоздержанность, пристрастие к алкоголю и азартным играм, а также обращение к оружию для защиты своей чести. Дуэль стала рассматриваться как умышленное убийство, и участвующие в ней подвергались общественному осуждению. Предполагалось, что любое оскорбление чести должно разрешаться через суд, если не было принесено извинения. Барон Гейкинг замечал, что извинение в Англии не сопряжено с самоунижением, как на него смотрят на континенте, а только имеет значение должной дани восстановлению нормальных общественных отношений (29). АФ. Энгельс пояснял принцип, лежащий в основе отношения к извинению: «тот, кто без повода оскорбляет кого-либо другого, лишает чести самого себя, а не оскорбленного... он может восстановить свою честь лишь исправлением, насколько это в его силах, своего несправедливого поступка» (30). Окончательно дуэль выходит из употребления в 50-х гг. XIX в.
Викторианского джентльмена часто называют «английским гибридом феодального господина и буржуа» (31), но «господина» в нем было больше, и формообразующими были именно аристократические идеалы.
Эти же идеалы культивировались в паблик скулз - «фабриках джентльменов» (32). В историографии, касающейся проблем развития паблик скулз, мы наблюдаем все те же споры о доминировании идеалов, что и в общих исследованиях викторианства. Для У.Арнстейна викторианская паблик скул была «цитаделью против материализма и эгоизма, порожденных новым капитализмом Промышленной революции», которая «делала упор на ценностях непрерывности и традиции намного больше, чем на выгодах утилитарного рационализма», «усиливала аристократический культ любительства и аристократическую традицию общественной службы», «воспитывала чувство самоуверенности, аналогичное уверенности, порожденной аристократической семьей» (33).
Г. Перкин, напротив, отмечает, что стиль воспитания и преподавания в школах подвергся сильнейшему идеологическому влиянию среднего класса. Это выразилось в том, что большее значение стало придаваться конкуренции между учениками, когда «основным образовательным принципом стало состязание: академическое соревнование, стимулируемое экзаменами, призами и стипендиями; социальное соревнование, стимулируемое системой старших учеников, дискуссионными и другими обществами; и спортивное соревнование в форме организованных игр вместо несостязательных видов спорта на открытом воздухе» (34). Г. Перкин говорит о том, что реформаторы по капле вливали новый предпринимательский идеал в сыновей джентри и аристократии.
Но если реформаторы и «вливали по капле новый предпринимательский идеал» в аристократию, то аристократический идеал поглощал детей предпринимателей намного полнее. Конечно, изменения происходили, и это были, в принципе, те изменения, которые происходили в аристократической системе ценностей в целом и обусловливались необходимостью приспособления к новым временам. Однако преувеличивать их значение, как это делает Г. Перкин, не стоит. В третьей четверти XIX в. паблик скулз оставались элитными учебными заведениями, в которых преобладал аристократический дух. Само их окружение - а эти школы в основном располагались вдали от городских индустриальных центров - прекрасные деревенские пейзажи, спокойная атмосфера, казалось, должно было подчеркивать ценность старых доиндустриальных порядков и прелесть образа жизни деревенских сквайров, приверженность устоям и традициям (35). Новые школы также по возможности основывались в сельской местности и так же, как и более старые, они изобретали и культивировали собственные традиции.
Основной целью воспитания и образования в паблик скулз являлось формирование характера джентльмена нового типа - «христианского джентльмена», сочетавшего силу и отвагу с богобоязненностью и высокими моральными принципами. Ключевое значение при этом приобретало понятие мужественности. Исторически мужественность была аристократическим идеалом, но изнеженность и рафинированность, с одной стороны, и буйства английской аристократии XVIII - нач. XIX вв. - с другой, серьезно подрывали его. Со времен Т.Арнольда ее культ в паблик скулз возрождается. Именно мужественность рассматривалась как основа всех остальных добродетелей. Пьянство и разгулы, характерные для паблик скулз георгианских времен, были изжиты во многом благодаря тому, что стали рассматриваться как немужественные (36). Для того чтобы воспитать в учениках мужественный характер, упорство и железную силу воли, в паблик скулз вводилась система физических наказаний, при которых мальчик должен был стоически выносить удары розги, сознавая их справедливость. В обществе время от времени даже раздавались жалобы на то, что обитатели работных домов лучше накормлены и снабжены лучшим жильем, чем ученики Итона. Суровость и подчас жестокость жизни в паблик скулз объяснялась убеждением, что тепличная атмосфера не подходит для выработки характера будущих правителей.
Согласно постулатам «мускулистого христианства», пропагандируемым Ч. Кингсли, Т. Хьюзом и другими христианскими социалистами и получившим широкое распространение в паблик скулз, христианин должен был бороться со злом и несправедливостью, причем бороться не только проповедями, но и кулаками, если это необходимо. В школах борьба приобретает исключительное значение. «В конце концов, чем была бы жизнь без борьбы, желал бы я знать? - восклицает главный герой средневикторианского бестселлера «Школьные годы Тома Брауна». - С колыбели и до могилы борьба, если ее понимать правильно, есть дело, настоящее, высшее и почетнейшее дело каждого сына человеческого» (37).
Вместе с этим повышается значение атлетики и спортивных игр, которые рассматриваются не просто как упражнения или развлечения, но как главный инструмент формирования характера. В играх юные джентльмены должны были учиться выносливости, честности, самообладанию и храбрости, а также умению работать в команде, ставить интересы общего дела выше личных, быстро принимать решения и учиться правилам «честной игры» не только на спортивной площадке, но и в мире за стенами школы. Также организованные игры поощрялись с целью развить дисциплину в школьниках, которые в нереформированных паблик скулз часто искали развлечения в организованных беспорядках (38).
Понятия «спортсмен», «спортивное поведение» в известной степени заменили понятия «рыцарь», «рыцарское» (39). Но упор на физическое воспитание, тренировку тела и формирование духа команды определялся все тем же образом храброго и мужественного рыцаря, который тренировал свое тело для того, чтобы защищать других, и был верен братству, к которому принадлежал. Почти мистическая любовь к сообществу, культивируемая в школах, впоследствии должна была переноситься в парламент, колонии и т.п. и олицетворять собой идеал служения обществу. Верность школе и школьным традициям рассматривалась как гарантия верности стране. В «Школьных годах Тома Брауна» Том, только пройдя через школьные ворота, уже начал гордиться тем, что был учеником Рагби, а впервые услышав еженедельную проповедь доктора Арнольда в ставшей впоследствии знаменитой рагбийской часовне, начал гордиться также тем, что был одним из учеников Арнольда (40).
Одной из важнейших целей системы было формирование личности, которая могла, с одной стороны, не теряя достоинства, подчиняться вышестоящим, а с другой - быть способной к управлению (например, командовать полком или возглавлять правительство), она должна была уметь сочетать свободу и порядок, глубоко, но не рабски уважать чужое мнение. По традиции воспитанники паблик скулз пользовались значительной свободой в частной жизни, что должно было развивать индивидуальность, самостоятельность и независимость. Самоуправление, подчинение младших учеников старшим поощряло самодисциплину, чувство ответственности друг за друга и соблюдение субординации (41).
Формирование характера было приоритетным направлением деятельности паблик скулз, в сравнении с которым интеллектуальное развитие учеников отходило на второй план. Для Арнольда, например, сила интеллекта, не подкрепленная высокой моралью, была более отвратительна, чем самое беспомощное слабоумие; академический успех или провал были менее важны, чем моральные или религиозные принципы. Отец Тома Брауна размышлял о причине, по которой он отправлял сына в Рагби. Она была не в том, чтобы создать хорошего ученого: «Меня не заботит его знание греческих суффиксов, не больше заботит это и его мать», но в том, чтобы его сын стал «храбрым, надежным, правдивым англичанином, джентльменом и христианином» (42).
Учебный курс также был направлен в большей степени на формирование характера, а не на получение знаний. Да и сами знания оставались односторонними. Как писала «Тайме», ученики редко могли отлично успевать по различным дисциплинам, и тот, кто отличался, например, в математике, имел более скромные успехи в классических дисциплинах (43). Уже отсюда выводилась необходимость определения приоритетов. Такими приоритетными направлениями, помимо религии, оставались история, словесность, древние языки - латинский и греческий. Господство классических дисциплин в учебных программах опиралось на широко распространенные представления о том, что «Греция и Рим вкупе с Христианством - те столпы, которыми держится европейская цивилизация» (44). Предполагалось, что изучение классических языков и классической литературы поможет культивировать в учениках - будущих правителях Британской империи - любовь к государственным учреждениям и порядкам, уважение к закону, которыми отличались правители Афин и древнего Рима.
Несмотря на то что подавляющее большинство учеников, налегая на грамматику и тренируясь в написании сочинений, выносили из паблик-скулз мало реальных знаний даже об античном мире, методы преподавания классических дисциплин не менялись. Считалось, что они воспитывают привычку к запоминанию и систематическому мышлению и тем самым уже дают достаточно для будущей карьеры выпускников. Дж.Уолтер, выступая в парламенте, говорил, что самая главная цель любого образования - это научить юношей общаться со своими согражданами, а это зависит от риторики. И только классическое образование может привить им красноречие (45).
Классическое образование в средневикторианский период оставалось символом элитарности. Отсутствие утилитарного значения подчеркивало аристократизм и увековечивало культ любительства. Оно помогало выработать определенные мировоззренческие ориентиры и придать светский лоск. Позже Б.Шоу называл их работу рутиной, «отягощающей культурное филистерство умонастроениями воинственных краснокожих» (46).
Критики культа мужественности неоднократно заявляли, что в школах воспитывают первоклассных боксеров и игроков в крикет, спортсменов и солдат, людей чувственных, беззаботных и ненавидящих книги. Данную позицию разделяли и многие представители интеллектуальной элиты, в частности Дж. Рескин, М. Арнольд, У. Коллинз и другие. Проблема была настолько острой, что в 1864 г. стала частью исследований комиссии Кларендона, рассматривающей деятельность 9 старейших паблик скулз - Итона, Харроу, Уинчестера, Шрусбери, Вестминстера, Сент-Полз-Скул, Мерчант-Тейлорз Скул, Чартерхауса и Рагби. Комиссия предложила корректировку учебного плана (47) и некоторые реформы в управлении, но в целом осталась вполне довольной работой школ. Более серьезные реформы были проведены лишь в поздневикторианский период, когда уже не характер, а способности и компетентность становились более редким и поэтому востребованным даром.
Мы не случайно уделили так много внимания паблик скулз. В третьей четверти века они внесли больший, чем любой другой институт, вклад в психологическую унификацию представителей старого дворянства и «нового богатства». Несмотря на определенные отличия между паблик скулз, существовал единый стандарт их деятельности, однородность в отношении критериев и организации учебно-воспитательного процесса, что гарантировало общий кодекс поведения и ценностных установок новой управляющей элите. Формировался некий единый тип «выпускника паблик скул». Оксфордский и Кембриджский университеты использовали те же формы и методы в своей деятельности, так что, на наш взгляд, нет смысла останавливаться на них отдельно.
Несмотря на то что комплекс школьных ценностей был мало созвучен индустриальным взглядам на мир, многие из его идеалов находили отклик в душах представителей средних классов. Так, например, хотя обращение к национальным чувствам не были изначально свойственно британскому либерализму, в отличие от многих европейских стран, те же либеральные средние классы в середине века искренне верили в то, что «викторианское государство - самая удивительная картина на поверхности земли» (48). Исполненные самоуверенности и оптимизма, они были убеждены, что привилегированное положение, в которое «Бог» или «История» поместили Британскую империю, было оправдано характером и достоинствами английской нации. Их патриотизм в третьей четверти XIX в. был выражен не менее отчетливо, чем аристократический идеал патриотизма, и подчас мог граничить с ксенофобией. Не случайно, что империалистические доктрины последней четверти XIX в. выросли из социал-дарвинизма, распространенного в средних классах.
Многих иностранцев уязвляло высокомерное и пренебрежительное отношение со стороны англичан. На иностранцев смотрели часто со снисхождением, «как на детей, которых надо беспрестанно учить и которым надо много прощать». По мнению В.Боткина, исключение составляют только люди высокообразованные и аристократы, много путешествующие и обладающие более широким кругозором, знающие иностранные языки и относящиеся более терпимо к людям, «не удостоившимся чести» быть гражданами Великобритании (49). Идеалы служения стране, долга перед ней прекрасно сочетались с предпринимательскими лозунгами личного участия во всех улучшениях, проводимых во благо государства.
Такая ценность традиционного общества, как вера в справедливость иерархической структуры и преклонение перед авторитетом, достаточно прочно укоренилась в сознании средних классов и проявлялась, может быть, и не в таких формах, как в сельских сообществах, но вполне определенно. В любом доме можно было найти «Книгу пэров», которую А.Конан Дойл с иронией называл «замечательным памятником трудолюбия и учености», а У. Теккерей - «второй Библией англичанина» (50). Достаточно пролистать его работы или произведения Ч. Диккенса, чтобы почувствовать силу снобизма среднего класса и «раболепства и угодничества перед знатью» (51).
На первый взгляд странное сочетание столь сильно развитого «сословного чувства», как характеризовали эту черту англичан иностранные наблюдатели (52), с либеральной идеологией, для самих средневикторианских средних классов было вполне логичным. Можно даже говорить о том, что либеральные идеи в определенной степени подпитывали их «иерархическое сознание». Если человек сам, своими силами, трудом и своими личными качествами способен подняться до самых высоких ступеней общественной лестницы, то он вряд ли будет чувствовать недовольство в отношении того, что эта лестница существует. Вот почему все те почести, которые оказывались аристократам, никоим образом не считались оскорблением для других слоев населения. Возрастание социальной мобильности, широкие перспективы для продвижения наверх, открывавшиеся перед индивидами в новом обществе, только укрепляли иерархические ценности.
Эта позиция была озвучена профессором клинической медицины Дж. Оглом в стенах парламента в ходе дебатов по вопросу о классовых отличиях в Оксфорде (53). «То, что всем студентам следует быть на равной основе в отношении академических привилегий и прав, - доказывал профессор, - вполне согласуется со случайным неравенством, которому дают повод титул и богатство, и отличия, основанные на таком неравенстве, далеки от того, чтобы быть каким-либо оскорблением; очень желательно... чтобы умы молодых людей были дисциплинированными так, чтобы признать их, не чувствуя какого-либо унижения от этого; довольными от сознания того, что при свободных институтах своей страны, достижение таких отличий, волей Провидения, открыто как для них самих, так и для тех, кто уже достиг успеха...» (54).
Но то, что стремление к таким отличиям в средних классах превращалось в поиск связей с аристократией, уже означало отход от предпринимательской идеологии. То же желание утвердиться в качестве земельных собственников, заниматься государственной, общественной или профессиональной деятельностью предполагало отказ от активной конкурентной борьбы, от непосредственного управления собственным предприятием и существенно ослабляло предпринимательскую инициативу и значимость делового потенциала личности.
Менялись и социальные, и этические приоритеты этих групп. В конце XIX в. Т. Веблен в «Теории праздного класса» доказывал, что только показным досугом и показным потреблением богатые могли достичь статуса, к которому стремились (55), причем афиширование богатства становилось наиболее важным. Слово «парвеню» стало синонимом «человека, щедро тратившего деньги» (56). Во что это выливалось, чуть позже показывал Т. Эскотт на примере разбогатевшего биржевого маклера: «Он легко делает свои деньги и легко тратит их в обеспечении всей роскоши существования. Он женится на красивой жене... запасается выбором вин, нанимает французского повара, у него есть экипажи и лошади, ложа в опере, кресла в партере в театре и бесчисленных концертах. Он принадлежит к одному или двум хорошим, хотя и не всегда перворазрядным клубам. Он заводит знакомства в высочайших кругах и поздравляет себя с тем, что находится в обществе» (57). Естественно, что такой образ жизни был уже абсолютно несовместим с добродетелями усердия в работе, воздержания, скромности, умеренности, умения жить по средствам.
Особенно наглядно отдаление средневикторианских средних классов от духовного наследия своих предшественников проявилось в строительном буме. В то время как в аристократической среде к середине века он явно шел на убыль, нувориши тратили колоссальные средства на сельские или загородные дома. Их строительство, реконструкция, отделка и меблировка становились полем для конкуренции между новыми владельцами. Здесь особое значение приобретала даже не имитация аристократических резиденций, а желание произвести впечатление грандиозностью архитектурных замыслов, показ богатства и нового статуса, что вело, по словам архитектора Дж. Эммета, к «самым отвратительным излишествам, которые когда-либо видел мир в строительной сфере» (58). А «Форнайтли ревью» замечал, что «архитектор, который в наши дни строит для богача простой каменный дом, красота которого заключается в его пропорциях и хорошем исполнении... отважный человек», ибо у него вряд ли будет много клиентов (59).
Крупные бизнесмены с течением времени все меньше походили на своих пуританских предшественников первой половины XIX в. Часто менялась даже их конфессиональная принадлежность. К сожалению, точных данных на этот счет мы не имеем. В это время была проведена только одна религиозная перепись 1851-1853 г., ставшая «триумфом неангликанцев» (60). Но многочисленные случаи перехода предпринимателей-нонконформистов в лоно англиканской церкви дают основания предполагать, что с течением времени этот «триумф» серьезно ослаб (61).
И это в высшей степени показательно, ибо нонконформисты воплощали ту идеологию и ценности, которые характеризовали средний класс на раннем этапе его существования. Различные диссидентские деноминации, среди представителей которых было много по-настоящему богатых и влиятельных людей, и в средневикторианский период продолжали руководствоваться железной дисциплиной, преданностью работе и интересам предприятия, их частная жизнь сохраняла простоту и непритязательность.
Даже в тех случаях, когда некоторые из них, как, например, Самуэль Морли или Джон Райлендс, покупали сельские поместья, они делали это скорее, для того чтобы получить более широкие возможности участия в общественных и политических делах, чем для того, чтобы стать членами высшего общества. Стиль их жизни мало напоминал аристократический, и они не только не делали попыток его перенять, но и намеренно подчеркивали свое отличие (62).
Предпринимательская идеология в том виде, в каком она существовала среди нонконформистов, поддерживалась владельцами крупных иностранных компаний, размещенных в Лондоне. Например, греческие компании в Англии находились под очень сильным влиянием Стефана Ралли, который на своем предприятии ввел правило, не позволяющее ни партнерам, ни служащим «вести жизнь чрезмерно роскошную или расточительную» (63).
Влияние таких людей в промышленности, торговле и финансах было необыкновенно сильным, и еще больше усилилось в третьей четверти века. И хотя они не определяли облик высшей части средних классов и в численном отношении составляли меньшинство, их примеры говорят, что те тенденции изменения ценностных приоритетов, о которых мы писали, не являлись единым направлением развития предпринимательской элиты. Она оставалась мультикультурной средой. То есть выдвинутый в начале главы тезис о формировании единого культурного поля вовсе не означает существования в обществе универсального набора ценностей, определяющих образ мыслей и образ жизни викторианцев. Более характерными были разнообразные сочетания отдельных элементов этой системы. Можно полностью согласиться с замечанием Д.Ливена, что «не так просто вынести обобщенные заключения относительно поведения целых классов и даже отдельных семей в этой сфере» (64). Мы можем лишь констатировать общие изменения аристократии в сторону постепенного «обуржуазивания», а среднего класса - в сторону «аристократизации», или «джентрификации». В то же время в тех группах, которые входили или хотели войти в высшее общество, единообразие ценностных установок было выражено достаточно отчетливо.Высшее общество формировало социокультурные символы и стандарты, которые, в преломленном и трансформированном виде, заимствовались другими общественными слоями.
Если в предыдущем параграфе затрагивалась в основном область идеологии и ценностей, то целью данного параграфа является рассмотрение реализации этих ценностей на практике, то есть объектом изучения становятся социальные нормы и их воздействие на поведение людей.
Нужно заметить, что в средневикторианский период власть разнообразных норм и установлений в обществе была беспрецедентно велика. Чрезвычайно жесткие требования их соблюдения - одна из главных характерных черт викторианства. Другим важным моментом является их унификация. Тогда как в традиционных сообществах социальные нормы существенно варьировались в различных прослойках, в викторианском обществе наблюдается если не полное единообразие, то, по крайней мере, существенное сближение стандартов поведения. Это было вполне объяснимо и обоснованно. Росло население, росли города, увеличивалось число безличных социальных контактов, которые были немыслимы в малых сообществах доиндустриального периода. В таких условиях бесконфликтные социальные отношения напрямую зависели от дисциплинированности, предсказуемости поведения людей и общего понимания поведения. И выработка, и соблюдение точных правил, стандартизирующих поведение и регулирующих взаимоотношения, становились превентивной мерой против анархии, преступности и беззакония, источником социальной стабильности и порядка.
Невозможно осознать значение социальных норм в повседневной практике, если, хотя бы вкратце, не остановиться на таком понятии, как «репутация», и связанным с ней понятием «респектабельность». Термин «репутация» можно охарактеризовать как оценку личности обществом. Эта оценка могла быть как позитивной - «хорошая репутация», так и негативной - «плохая репутация». В отличие от репутации, респектабельность, которая также являлась критерием оценки личностных качеств, могла существовать только со знаком «плюс». Она означала признание обществом достоинств индивида и давала ему внутреннее сознание своей значимости.
Критерий респектабельности распространялся на все общество, и в любой социальной группе могло устанавливаться свое деление на «грубых» и «респектабельных». Причем эта градация интересовала викторианцев даже в большей степени, чем социальная, прежде всего потому, что не зависела от случайностей происхождения и находилась, по крайней мере в теории, в пределах досягаемости всех желающих.
Непременным условием принадлежности к респектабельным была экономическая независимость. Декларировалось, что даже беднейшие слои, не имеющие достаточно средств к существованию, могут считаться респектабельными при условии, что они терпеливо сносят лишения и довольствуются малым. Конечно же, в каждой общественной группе респектабельность определялась соответствующим уровнем достатка, и, безусловно, важными были материальные атрибуты респектабельности (местожительство, дом, одежда и т.д.). Логика, лежащая в ассоциации стоимости осязаемых атрибутов респектабельности с ценностью человека как личности, может быть проиллюстрирована советами для врачей:
«Экипаж подразумевает богатство, богатство - следствие обширной практики, а обширная практика должна означать серьезные медицинские познания; следовательно, экипаж означает большие медицинские познания, и это, конечно, существенное дополнение к репутации врача» (65)
Однако последний пункт подчеркивался реже. Больший акцент делался на соблюдении правил поведения. Эти правила могли отличаться в зависимости от конфессиональной принадлежности группы, ее статуса или географии проживания. Но несмотря на отличия, главные признаки респектабельного поведения были едины, поскольку были основаны на едином своде этических ценностей. К.Маркс писал, что если рассматривать не социальную или профессиональную принадлежность, а обратиться к повседневной жизни, «то один «респектабельный» англичанин настолько похож на другого, что даже Лейбниц вряд ли смог бы обнаружить между ними разницу» (66). Респектабельность предполагала законопослушность граждан и надлежащее уважение к господствующей морали. Поскольку в викторианском обществе было трудно отделить этические аспекты от теологических (атеизм неизменно связывался с аморальностью), на практике это означало обязательное проявление религиозности - посещение церковных служб, отказ от развлечений в воскресные дни, благотворительную деятельность. Респектабельность также выражалась в строгой семейной жизни, соблюдении норм сексуальной морали, в приличии в речах и поведении, опрятности, трезвости и соблюдении статусной субординации (67).
Ввиду того что оценку респектабельности давало общество, ориентация на общественное мнение являлась первостепенным фактором, определяющим публичное поведение. Общественное мнение (власть «миссис Грунди») становилось поистине всемогущим: для большинства викторианцев более важным было то, что скажут о них в обществе, чем то, как они сами оценивают свои поступки. Они говорили «правильные» вещи, делали «правильные» вещи, и, по выражению У. Хогтона, «искренность они приносили в жертву пристойности» (68).
Эта особенность, пожалуй, стала главной мишенью для насмешек и обвинений самих же викторианцев. Пример тому - слова из эпиграммы Джорджа Роберта Симса:
Труд, отдых, снова труд, а в воскресенье С семейством в храм - вот наша жизнь - садок. В нем крепко держит некоторых бог, Всех остальных - общественное мненье (69).
Дж.Ст. Милль критиковал столь сильно развитое в англичанах «порабощение общественному мнению» с большей прямолинейностью: «Общество в Англии в наше время незаконно возводит свои личные, излюбленные наклонности в нравственные законы». Итогом этого, по мнению Милля, становилось уравнивание «человеческих характеров под один общий тип» и создание «массовой посредственности» (70).
Столь сильное давление на личность общественного мнения, требований социального соответствия противоречили принципам свободы, индивидуализма, плюрализма и терпимости, то есть идеалам прежде всего среднего класса. И в то же время именно в средних классах давление ощущалось особенно сильно. К тому же морально-этический кодекс здесь был особенно суров и подчас противоречил самой человеческой природе. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что в этих группах подавление или сокрытие личных убеждений и желаний носило практически всеобщий характер и вело к тому лицемерному конформизму, который для многих потомков стал коннотацией слова «викторианство».
Это лицемерие могло иметь различные формы и причины. В одних случаях оно было неосознанным: люди не желали углубляться в самоанализ и вели себя определенным образом просто в силу укоренившихся обычаев или правил, привитых им еще в детстве. В других случаях двуличие осознавалось лишь частично и принимало форму самообмана. Стремление к моральному совершенству, неустанно пропагандируемое в средних классах, зачастую выливалось в претензии на моральное превосходство над ближними и, как следствие, в ханжество (71). Очень часто лицемерие могло быть вполне сознательным и рассчитанным на социальные дивиденды.
Впрочем, далеко не все викторианцы, осознанно практиковавшие конформизм, руководствовались, в первую очередь, корыстными мотивами. Во многих случаях конформизм был оправдан, так как жизнь человека, не соблюдающего установленные правила, существенно осложнялась. Ему труднее было сделать карьеру, мало того, он вообще мог лишиться работы. Законодательство, бюрократия, социальная иерархия, профессиональная жизнь были изрешечены правилами, обычаями, традициями, практикой, которые поддерживали моральное и религиозное соответствие (72). Несмотря на то что к рассматриваемому периоду многие законы, дискриминировавшие католиков и сектантов, были отменены, полной свободы совести достигнуто не было. Атеизм вел к снижению кредита доверия во всех сферах жизнедеятельности.
Человек, игнорирующий установленные нормы, становился объектом подозрения и подвергался социальному остракизму. С.Смайлс отмечал: «Большая часть людей... находится в нравственном рабстве у того сословия или той касты, к которой принадлежат. Между ними существует что-то вроде нравственного заговора против отдельных личностей. Каждый отдельный кружок, разряд и класс имеют свои особые нравы и обычаи, считаться с которыми необходимо; от несоблюдающего... все сторонятся, как от зачумленного» (73). И даже если человек сам был готов к таким жертвам, он не имел морального права подвергать им свою семью. Для таких людей конформизм становился формой самозащиты.
В особо трудном положении оказывалась интеллектуальная элита, в которой было много по-настоящему свободомыслящих и совестливых людей. Даже тогда, когда забота о личном благополучии не была для них фактором первостепенной важности, таким фактором вполне могла стать забота о всеобщем благе. Самым острым в этом плане был религиозный вопрос. Очень многие отказывались от откровенного высказывания своего мнения из опасения, что они могут подорвать нравственные устои общества, разрушить надежду, посеять сомнение и неверие и тем самым лишить людей смысла жизни. Дилемма была мучительной: они не могли ни говорить, ни молчать с чистой совестью. Честность несла чувство вины за нанесение вреда обществу, молчание же означало лицемерие и обман (74).
Хотя некоторые представители интеллигенции, как, например, Дж.Элиот, находили выход в том, что рассматривали религию не как догму (ее они считали неверной), а как символ, олицетворявший высшие нравственные законы, спасающие мир от рабства неконтролируемых страстей. Такое восприятие религии облегчало компромисс между благом и истиной (75)
Те же проявления конформизма мы можем найти и в дворянских кругах. Моральные принципы в средневикторианский период являлись частью той системы правил и условностей, которыми руководствовалось высшее общество. Это прежде всего относится к графскому обществу, где более отчетливо, чем в столице, проявлялось следование этическим принципам викторианства, что объясняется характером жизни деревенского общества, отсутствием анонимности и неизбежным рассмотрением на публике многих поступков землевладельцев.
Поведенческие ориентиры сельской местности непосредственно вытекали из свода патриархальных ценностей, которые описывались выше. Землевладелец, претендовавший на общественное уважение, обязан был играть роль заботливого благодетеля по отношению к местному населению и при всяком удобном случае демонстрировать собственную высокую нравственность.
Публичные посещения церкви, пристойное проведение воскресных дней они, так же как и средние классы, считали само собой разумеющимся. Землевладельцы были покровителями деревенских церквей и школ, а также благотворительных организаций. Г. Тэн подсчитал, что, помимо налога на бедных, стандарт расходов на благотворительные подписки для землевладельцев составлял около 1/10 части дохода (76). Жены и дети аристократов посещали больных, помогая им лекарствами и едой, раздавали уголь, одежду и другие предметы первой необходимости нуждающимся семьям, часами читали книги старикам в бедных домах. «Мне случалось, -писал Г. Тэн, - видеть одного богача, обладателя 30 миллионов, который обучал в школе по воскресеньям маленьких девочек пению» (77).
Местные сквайры строили дома для работников, часто обеспечивали население сельским клубом, читальнями, площадками для игр. Лорд Вэнтидж, например, снабдил жителей своих деревень Ардингтон и Локинг школами, прекрасными коттеджами, кооперативным магазином, сберкассой и дружеским обществом (78). Любовь и восхищение, которые проявляло местное население к герцогу Нортумберлендскому, во многом объяснялось его усилиями содействовать образованию и материальному благополучию жителей своего графства. «Он хочет, чтобы все мы жили в достатке», -отзывался о своем благодетеле один из нортумберлендских крестьян (79).
Землевладелец, постоянно проживающий в одной и той же местности, обыкновенно вникал во все деревенские новости и проблемы. Дж.Мингей приводит картину жизни типичного сквайра, вместе с управляющим руководящего делами из своего кабинета: «В одно утро он [Прим.Н.К. -управляющий], возможно, пришел бы поговорить со сквайром о ясене, который они собирались спилить следующей зимой, или о дубовой коре, которая не была оплачена... Телега нуждалась в новой паре колес или оглобле. Одному из арендаторов нужно было построить новый сарай, но это не казалось необходимым: старый был бы еще очень хорош, если бы люди не были так неугомонны. Жена или дочь одного из жителей коттеджа выпивала или пошла по плохой дорожке. У того или иного фермера умерла овца... и так далее, по всем деревенским сплетням» (80).
Как мировые судьи, землевладельцы не только «подавали добрые примеры своей добродетелью и благочестием», они также обязаны были внимательно следить за поведением населения на управляемых территориях. Прокламация королевы Виктории от 9 июня 1860 г. прямо вменяла в обязанность акцизным и мировым судьям «весьма бдительно и строго разыскивать и преследовать и наказывать всех лиц, виновных в распущенных, безнравственных и беспорядочных поступках» (81).
Сквайр предписывал, как должен вести себя работник, как он должен развлекаться, отдыхать и как спасать свою душу, словом, считал себя вправе распоряжаться свободным временем работника и контролировать его частную жизнь. Многих угнетало такое давление, и оно стало (наряду с низкой заработной платой и гнетущим однообразием деревенской жизни) одной из причин того, что многие рабочие в надежде обрести независимость покидали деревню и отправлялись в близлежащие промышленные центры (82).
Собственники с «новым богатством», пытаясь приобрести положение в деревне, обычно старались исполнять традиционные роли не менее усердно, чем сельские сквайры. Но для них был характерен отказ от несистематической, случайной благотворительности. Больше внимания они уделяли улучшению стандартов ведения сельского хозяйства на своей земле, поощряли образование, видя в этом более реальную помощь бедным. Например, лорд Оверстоун, уже упоминавшийся банкир, ставший землевладельцем, в ответ на просьбу преп. Дж.Джойса о пожертвовании в пользу бедных писал: «Убеждены ли вы, что пожертвования для облегчения симптомов беды, которые не основаны на каком-либо принципе, направленном на исправление причин беды, будут работать эффективно и хорошо? Случайная благотворительность, осуществляемая только под влиянием добрых чувств и не направляемая принципом эффективного исправления причин зла, обычно делает мало даже кажущегося, не говоря уже о реальном, блага» (83).
Нобилитет во время пребывания в деревне полностью перенимал вышеозвученные нормы. Но в Лондоне их поведение отличалось большим разнообразием. Аристократы и здесь делали щедрые пожертвования, являлись организаторами многочисленных благотворительных балов и базаров. Лорд Вестминстерский, к примеру, тратил колоссальные суммы на благотворительность и щедро помогал нуждающимся. Леди Сент Хельер рассказывала, что, когда он услышал об одном замечательно умном молодом человеке, который был слишком беден и собирался поступить на должность банковского клерка, лорд, поставив условием, что имя его будет сохранено в тайне, оплатил молодому человеку все расходы на университет. А такие расходы, например на Оксфорд, составляли от 720 до 1 000 ф.ст. в год (84). И в то же время сам герцог жил чрезвычайно скромно для своего положения, что доходило до смешного: он выставлял на буфете роскошные корзины с восковыми фруктами, потому что считал расточительностью покупать настоящие (85).
Многие аристократы, например, лорд и леди Эгертон, придерживались строгих моральных правил сами и внимательно следили за соблюдением приличий со стороны окружающих (86). В семье Литтлтонов, рассказывал О. Литтлтон, его матери был сделан выговор за то, что она пригласила леди, вовлеченную в серьезный скандал (87).
Лондонская аристократия старалась по возможности удерживаться от публичных скандалов и стала более лицемерной, чем раньше, видя в этом дань уважения общественному мнению. Требования серьезности и добродетельного поведения, предъявляемые королевским двором, конечно, играли определенную роль в изменении нравов придворных, в формировании светских обычаев, однако не такую большую, как можно предположить. Богатые и обладающие влиянием аристократы не столь уж сильно зависели от двора. Сама Виктория неоднократно жаловалась на то, что в сущности многие аристократы оставались пустыми, бессердечными и легкомысленными (88). К тому же в средневикторианский период многие аристократы имели минимальные контакты с королевской четой. Пока Альберт был жив, он предпочитал компанию бизнесменов и ученых, после его смерти «виндзорская вдова» на два десятилетия отдалилась от жизни светского общества.
В то же время в Лондоне среди высшей аристократии могли встречаться случаи открытого пренебрежения викторианскими предписаниями. Поведение некоторых ее представителей очень напоминало стиль жизни георгианских времен. К великому огорчению королевы, к данной категории принадлежал еще молодой тогда принц Уэльский, чьи взгляды были полной противоположностью идеалам его родителей. Он был законодателем моды и лидером скандально известной группы Мальборо-сет (89). Бесчисленные связи с замужними женщинами, продолжавшиеся до рассвета буйные пирушки, во время которых гости развлекались, съезжая по лестнице на подносах, или устраивали дуэли на сифонах с газированной водой - это лишь немногие из муссировавшихся бульварной прессой «подвигов» принца и его друзей (90).
Викторианцев, ведущих серьезный образ жизни, его круг считал невероятно скучными людьми и высмеивал их поведение и образ жизни. Его члены не считали нужным платить лавочникам и вообще беспокоиться насчет денег, за исключением способов избавления от них. Они собирались в свои клубы, обедали, пили и проводили вечера за картами. Наиболее ценимым качеством здесь был шик. Человек, претендующий на признание этого круга, должен быть изысканно одет, обладать безупречными манерами, блистать везде, где только можно, сиять и сверкать должны были и его экипажи, кучера и лошади.
Известно, что 5-й граф Хардвик приобрел широкую популярность тем, что изобрел препарат, придающий дополнительный блеск его цилиндру, лорд Лондесбороу - тем, что экипаж его был столь безупречен, что допускался за ограду Букенгемского дворца по торжественным случаям (91). Но шик был дорогим удовольствием. Скаковые лошади, актрисы, расточительные развлечения стоили дорого, и поэтому в этой среде часто возникали серьезные финансовые затруднения. Так, лорд Лондесбороу был вынужден продать существенную часть своих имений, лорд Хардвик стал банкротом, маркиз Гастингс - один из крупнейших пэров Англии - из-за увеселений и азартных игр умер разоренным человеком в 26 лет, а 2-й герцог Букингемский по той же причине до самой смерти в 1861г. находился на содержании своего старшего сына. Сквайр Осболдстоун, известный спортсмен, любитель охоты и пари, погряз в долгах и в конце концов продал свое обширное поместье за 190 000 ф.ст., которые ушли на погашение требований кредиторов. В 1870-х гг. с банкротством столкнулись герцог Ньюкастлский, граф Винчелси и лорд Де Молей (92).
«Аристократизация» средних классов могла повлечь за собой сходные результаты, но чаще плоды пожинали их потомки в последней четверти XIX в. Так, например, развлечения третьего поколения семьи Барингов привели к банкротству один из самых престижных банков Сити. Фирма "Джардин Мэтесон" в 1890 г. оказалась в состоянии, близком к банкротству, из-за того, что ее владельцы больше предпочитали аристократическую праздность и удовольствия (93). При этом откровенно шокирующее поведение в кругах нового среднего класса в средневикторианский период все же оставалось редкостью. Оно закрывало перспективы социального продвижения, и подобный образ жизни мог встречаться разве что в той прослойке, занятия которой были связаны с миром развлечений - театрами, спортом, ресторанами и т.п.
В элитных кругах так же, как и в обществе в целом, банкротство, юридические правонарушения или несоблюдение моральных норм являлись источниками социального позора и разрушали репутацию. Но в то время как менее высокопоставленные дворяне, пренебрегающие моральными нормами, могли быть немедленно удалены из «порядочного общества», обладатель титула высшего ранга, если он не стремился к общественной или политической карьере, страдал от этого не так уж сильно. Он мог не опускаться ко двору, но статус его от этого не менялся, и в обществе чаще всего его продолжали принимать.
Но считался ли он при этом джентльменом - спорный вопрос. М. Джироуард, например, полагает, что нет. В статье «Викторианские ценности и высшие классы» он условно делит светское общество на три группы: «серьезных викторианцев», которые перенимали ответственное и моральное отношение к жизни, «викторианских щеголей», интересующихся лишь модой и развлечениями, и «джентльменов», в которых соединилось внутреннее благородство первой группы и внешний блеск второй (94). На наш взгляд, это разделение выглядит не очень убедительно. Выделять джентльменов как особую группу не стоит.
Высшие классы лучше разделить на тех, кто соблюдал стандарты пристойного поведения, и тех, кто не соблюдал их. Вряд ли кто-нибудь в обществе мог оспаривать право «серьезных» аристократов называться джентльменами, тем более что среди них было очень мало, если они вообще были, людей, не заботящихся о своем внешнем виде и манерах. Что же касается «щеголей», то в глазах огромной массы людей, в особенности из нижестоящих социальных групп, они являлись джентльменами. На это им давали право их титул, стиль, богатство, хотя в том смысле, который приобрело слово «джентльмен» к средневикторианскому периоду, считаться таковыми «щеголи» не могли.
Идеал джентльмена в этот период являлся, по сути, видоизмененным, применительно к высшим кругам, идеалом респектабельности (правда, частое использование термина «респектабельность» в переписке и дневниках аристократов свидетельствует о том, что это понятие не было чуждо и представителям знати). Требование финансовой независимости на этом иерархическом уровне превращалось в требование состоятельности, которая позволяла вести образ жизни джентльмена. Так же, как принадлежность к респектабельным, принадлежность к джентльменам в средневикторианский период определялась в большей степени поведенческими, чем наследственными показателями, и так же оценку давало общество, членом которого человек являлся или желал являться.
Основа поведенческих идеалов джентльмена, то есть моральные аспекты, соответствовала основам респектабельности, а отличия между ними были теми самыми статусными вариациями, о которых мы упомянули в самом начале. «Корнхилл Мэгэзин» в 1862 г. отмечал: «В настоящее время это слово [Прим. Н.К. - джентльмен] подразумевает сочетание определенной степени социального положения с определенной суммой качеств, которые должно подразумевать обладание таким положением; но существует постоянно увеличивающаяся склонность настаивать больше на моральном и меньше на социальном элементе этого слова» (95).
Кстати, во многих случаях отождествление этих понятий наблюдалось и на других уровнях иерархической лестницы. И в рабочей среде, и в низах среднего класса, если поблизости не было «настоящих» джентльменов, любой человек, который выделялся большим достатком и проявлял в своем поведении больше приличий, чем окружающие, мог считаться джентльменом. Г.К. Честертон как-то сказал: «Джентльмен - очень редкий зверь среди человеческих особей» (96). Но как идеал это понятие получило распространение в широких кругах населения. Он проповедовался многими известными личностями, такими как Э. Троллоп, С. Смайлс, У. Моррис, Э. Берн-Джонс. И даже рабочие, которые не могли внешне соответствовать образу джентльмена, вдохновлялись установками джентльменства.
Правила джентльменского поведения были кодифицированы в этикете. Этикет базировался на тех ценностных приоритетах идеала, которые мы описывали в предыдущем параграфе. Такт и уважение к чувствам других являлись его моральной основой. Узость тем разговора, внимание к формальностям и т.п. объяснялись опасением задеть чувства людей, о которых было мало или ничего не известно. Принцип здесь был следующий: «понятия долга глубже впечатляются при умножении внешних форм» (97).
Но в этикете форма довлела над содержанием. Каким бы высоконравственным не было поведение человека, если в нем отсутствовала определенная спонтанность, легкость, свобода, он вряд ли мог стать привлекательным для общества (98). Манеры оставались главным средством создания репутации. Пренебрежение ими рассматривалось не столько как оскорбление морали, сколько как прямое оскорбление общества. Приведем еще одну выдержку из «Корнхилл Мэгэзин». Она, может быть, пространна, но в высшей степени показательна. Знакомя своих читателей с правилами поведения джентльмена, автор статьи утверждает: «Так, равным образом несовместимо с характером джентльмена сморкаться без помощи носового платка, явно лгать или не уметь читать; но из этих трех проступков первый наиболее очевидно и существенно несовместим с характером, о котором идет речь.... Из этого следует, что, когда мы говорим о джентльмене, мы не имеем в виду хорошего человека или мудрого человека, но человека приятного обществу, и мы считаем его доброту и мудрость, его моральные и интеллектуальные качества уместными по отношению к его требованиям считаться джентльменом только пока они увеличивают его социальную привлекательность» (99).
Крестины, свадьбы, приемы в саду, утренние визиты, балы, путешествия, пикники и похороны - все это регулировалось целым сводом предписаний надлежащей одежды, разговора и поведения, которые отличались в зависимости от события, места и времени суток. Не оставалось ни одной сферы социального взаимодействия, которая бы не попадала под юрисдикцию этикета. Частная жизнь оставляла больший простор для спонтанного выражения чувств и регламентировалась лишь частично. Но и здесь существовали свои многочисленные правила. Дженни Черчилль вспоминала жизнь в Мальборо - родовом имении своего мужа, Рэндольфа Черчилля: «Когда семья оставалась в Бленхейме одна, все происходило по часам. Были определены часы, когда я должна была практиковаться на фортепиано, читать, рисовать, так что я вновь почувствовала себя школьницей» (100).
В аристократических домах прием пищи, отход ко сну, да и многие другие, казалось бы, рутинные действия, превращались в своего рода церемониал. И делалось это не только из самоуважения, но и из необходимости проявлять определенный уровень формальности и показа перед свитой прислуги, ибо, как замечал в 1859 г. М.Л.Михайлов, «малейшее отступление их [Прим. Н.К. - господ] от правил и законов, предписываемых неподвижным обычаем, обсуждается строжайшим образом в кухонном контроле...» (101). Да и сам штат прислуги - «маленькая, хорошо дисциплинированная армия со строгим разделением на ранги», -находясь в доме, также должен был соблюдать установленные правила в общении друг с другом и еще строже - в отношениях с хозяевами (102).
Степень формальности в доме также зависела от присутствия людей, не проживающих в нем. Так, завтрак, на который обычно не приглашали гостей, или 5-часовой чай, на который собиралась только женская половина, были процедурами менее формальными, чем ленч, на который приглашались гости обоих полов.
Обед регламентировался еще более строго: «Час обеда для профессионального и высшего классов варьируется с 6 до 8 пополудни. Гостям следует приезжать не позже, чем через четверть часа после назначенного времени, но ни минутой раньше» (103). Порядок рассаживания гостей представлял собой целое искусство, не менее важное, чем выбор меню с несколькими переменами блюд. Неизменно соблюдались правила проведения обеда. Сразу после него гости разделялись на мужскую и женскую половины. Женщины собирались в гостиной, а мужчины задерживались за столом за мужскими разговорами, сигарами и вином. Вечер завершался каким-либо развлечением: выступлением певцов или танцоров, или играми гостей.
Публичные же формы общения превращались в парады особо строгого протокола, где главной целью было подчеркнуть статус. Действительно, этикет во многом способствовал консервации статусных отличий. Местничество, при котором степень почета на публичных церемониях варьировалась в зависимости от титула, сохранялось на протяжении всей викторианской эпохи. Иностранцев эти правила поражали особенно. Л.Фоше, например, никак не мог понять, почему в стране демократии при придворных представлениях премьер-министр - «представитель парламентского всемогущества, идет после последнего из фатов или олухов, украшенных графским или герцогским титулом» (104). И.С.Тургенев, присутствовавший на обеде в Обществе литературного фонда, был немало удивлен тем, что на самом почетном месте рядом с председателем сидел не человек, связанный с литературным миром, а «какой-то маркиз с идиотическим выражением лица, наследник громадного имения герцогов Бриджватерских» (105). А Дионео писал: «Если на evening party попадут Дж.Мередит и какой-нибудь седьмой шестнадцатилетний золотушный сын пэра, то поведет к столу хозяйку именно этот юноша, а не Мередит. Ему будут представлены все остальные гости» (106). Любопытно, насколько схожие выражения авторы используют в своих оценках.
Статусные отличия проявлялись и в том, что этикет предписывал обязательное использование титула: «леди», «лорд», «сэр», «достопочтенный», «преподобный» и т.д. Тогда как между равными по возрасту и положению часто использовалось обращение «мистер», «миссис».
Дифференциация общественных положений фиксировалась даже в мельчайших деталях этикета. Известный венгерский путешественник А.Вамбери вспоминал: «Один раз знакомая дама, увидевшая меня наверху омнибуса, куда я забрался, чтобы лучше видеть, что делается на улице, заметила волне серьезно: «Милостивый государь, постарайтесь, чтобы вас больше там не видели, если хотите, чтобы вас продолжали принимать в аристократическом обществе» (107). Многие леди, которые по каким-либо причинам не могли воспользоваться семейным экипажем, предпочитали ходить пешком, чтобы не прибегать к услугам омнибуса или кэба (108).
Жесткие правила этикета были направлены на защиту социальных границ от наплыва «снизу». Джентри, учитывая, что стиль их жизни был достаточно прост и скромен и что по финансовым ресурсам и потреблению они часто уступали новичкам, поддерживали свой статус особенно внимательным соблюдением формальностей.
В строгом соответствии с этикетом протекала процедура установления новых социальных контактов. Знакомства могли завязываться на частных приемах. Гостей в этом случае представлял хозяин дома, он нес ответственность за репутацию присутствующих, и уже это служило гарантией того, что новичок достоин оказанной чести.
В тех случаях, когда человек, по имущественным критериям претендующий на право считаться джентльменом, приезжал в новую.местность, он должен был подождать, пока члены местного общества не нанесут ему первый визит или оставят у него свои визитки. Тогда, когда у него имелись рекомендательные письма (в них автор просил выказать «дружеское расположение» к нему и, следовательно, брал ответственность на себя), он не относил их сам. Письма принято было посылать вместе с собственной визитной карточкой, само оформление которой уже сообщало «неуловимую и безошибочную информацию», ставящую «незнакомца, чье имя она носит, в выгодное или невыгодное положение» (109). А затем ожидался визит лица, на имя которого было адресовано письмо или приглашение от него (ПО). В крупных городах «комплимент посещения» должны были делать ближайшие соседи.
Словом, право сделать первый шаг принадлежало местному истэблишменту, причем этот шаг не накладывал никаких дальнейших обязательств: «если партия не желательна в качестве знакомых, очень легко прекратить отношения» (111). Право решать уже самим этикетом предоставлялось высшему кругу, так как, по английским правилам, инициатива поклона как знака, который подразумевал, что с человеком желают продолжить знакомство, принадлежала тем, кто занимал более высокое общественное положение.
С этикетом во многом сливалась мода. Она также обладала отчетливо выраженной дистикнтивной функцией и влияла на социальную дифференциацию. И она также сказывалась в самых разных явлениях жизни, охватывая и нематериальные субстанции, как, например, мода на развлечения, на увлечения, о которых будет сказано позже, и вполне осязаемые предметы, такие как жилье, меблировка, предметы домашнего обихода (112).
Наиболее динамично изменения моды отражались в костюме. Здесь особенно силен был эффект «просачивания» модных образцов вниз, к другим социальным слоям, и быстрее возникала новая мода (113). В средневикторианский период законодателем мужской моды был принц Альберт, затем его сменил принц Уэльский. Женская мода была по большей части подвержена французским влияниям. Почти в течение всего средневикторианского периода господствовал кринолин, главная мишень насмешек «Панча» (114). Но отделка, фактура, расцветка менялись постоянно (115).
Мода являлась статусно-символическим благом, но все-таки она прежде всего воплощала уровень материального благосостояния. Для обозначения и сохранения групповой идентичности более важным был стиль. Он мог выражаться в интонации и речи: в аристократических кругах существовал свой особый выговор, который не был литературно правильным, но подчеркивал близость к избранному кругу (116). Об этом же свидетельствовали походка, манера держаться, знание принятых норм и правил, по которым судили, следует или нет признавать очередного новичка в высшем обществе: «хорошие манеры - лучшее рекомендательное письмо» (117).
Простейшим способом обучения, естественно, являлось подражание образцам «хорошего тона». Как писал кардинал Ньюмен, «изысканные манеры и благовоспитанное поведение, которых так трудно достичь и... которыми так восхищаются в обществе, в обществе же и приобретаются». Только высшие круги - столица, двор, великие земельные дома являются, по его мнению, «часовнями утонченности и хорошего вкуса» и истинной «школой манер» (118). Но для этого необходимо было уже вращаться в обществе, что могло превратиться в замкнутый круг.
Выходом для многих людей, которым не доставало ни воспитания, ни знания света, главным источником информации, необходимой для смешения с фешенебельным обществом, стали пособия по этикету. «Это написано не для тех, кто знает, но для тех, кто не знает, что является правильным, для большей части в высшей степени респектабельных и уважаемых людей, которые не имеют возможности познакомиться с обычаями, скажем так, «лучшего общества», - гласило одно из таких пособий (119). Подобные руководства могли предназначаться как мужчинам и женщинам, так и детям. Даже сами названия пособий иногда указывали на адресата, например «Книга этикета и руководство по вежливости для джентльменов», «Руководство для леди по совершенной благовоспитанности в манерах, одежде и разговоре», «Как быть леди: книга для девушек», «Руководство для молодого человека», «Воспитатель молодежи дома и за границей» (120).
Имена аристократов на титульном листе придавали особую привлекательность руководствам такого рода и гарантировали продажу и аутентичность, хотя они встречались крайне редко. Чаще всего авторы-аристократы прятались за общими псевдонимами типа «Английская леди по положению», «Человек мира», «Человек моды» и др., поскольку дворянство старалось не афишировать свое участие в занятиях, столь явно предназначенных для зарабатывания денег. Часто авторами таких руководств были учителя танцев, артисты, да и просто «выскочки» из среднего класса, знакомые с правилами поведения в обществе (121).
Руководства были схожими по объему и цене, так же как и по стилю и содержащейся информации. У некоторых современников возникало ощущение, что авторы просто-напросто списывали друг у друга. Но это сходство проистекало скорее из стандартности норм и правил.
Композиционное построение таких пособий было следующим. В начале книги давалось определение термину «джентльмен» и его женскому эквиваленту - «леди». Подчеркивая те преимущества, которые давало соблюдение изложенных в пособии правил, авторы убеждали публику в том, что при желании человек с их достатком и положением может стать настоящим джентльменом. То есть, превращая в капитал стремление средних классов продвинуться наверх, авторы пособий по этикету не только предполагали, но и стимулировали их честолюбивое поведение.
Далее следовал набор точных предписаний, касающихся того, что следует и чего не следует делать во избежание вульгарности, неловких ситуаций и, как следствие, провала в обществе. Большинство таких пособий были комплексными и проводили своих читателей через все возможные жизненные обстоятельства («Законы этикета, или краткие правила и замечания по поведению в обществе», «Манеры и социальное обращение»), некоторые концентрировались на отдельных темах («Этикет для бальных зал», «Этикет разговора») (122).
Пособия по этикету, нацеленные на средний класс, впервые появились в тридцатых годах XIX в., и сам факт их появления был связан с усилением социальной мобильности. Но на протяжении первой половины XIX в. намного большей популярностью у читательской аудитории пользовались так называемые руководства по поведению - издания, акцентировавшие внимание на ценностях и внутреннем мире, в большинстве своем написанные в форме лекций, суровым тоном, подчас внушающим страх читателям перед перспективой моральной деградации. Манеры в литературе такого рода рассматривались лишь как видимое выражение высоких моральных принципов (123). Со второй половины XIX в. руководства по поведению в высших средних классах полностью вытесняются пособиями по этикету, что явно свидетельствовало о смещении акцентов с моральных правил поведения на стиль поведения.
В общем, этикет выполнял двойственную функцию. С одной стороны, он был механизмом защиты высшего общества от «недостойных претендентов», а с другой стороны, он предполагал, что социальное положение и статус не только даются от рождения, но и приобретаются. Словом, он одновременно и ограничивал, и содействовал социальному продвижению. Но в любом случае он вынуждал «новых людей» сообразовываться с аристократическим кодексом поведения.
Характерно, что именно представители среднего класса становились самыми непримиримыми сторонниками буквального следования этикету. Вчерашние новички, с трудом пробившись в респектабельное общество сами, особенно бдительно отслеживали любое нарушение культивируемых условностей со стороны своих собратьев. В этом сказывается и непрочность их положения, и сохранившееся в них обывательское ханжество. В своем стремлении приспособиться к правилам высшего общества они могли быть даже более «аристократичны», чем сами аристократы.
Но имитация, пусть даже и вполне убедительная, легко распознавалась. Новички были либо слишком чопорны и слишком боялись сделать что-то не так, либо слишком показными в своих хороших манерах. Эта разница видна в приведенном И.С. Тургеневым кратком описании двух государственных деятелей, один из которых был рожден в высшем свете, а другой нет: «Фигура у него [Прим. Н.К. - автор говорит о лорде Пальмерстоне] аристократически изящная, манеры человека, привыкшего властвовать и породистого, чего нет, например, у Дизраэли, который смотрит фатом и артистом» (124).
Бесспорно, и среди аристократов могли встречаться образчики «благовоспитанной деланности», такие как мисс Бланш Ингрэм - персонаж романа Ш.Бронте «Джен Эйр», - речи и выражение лица которой «были предназначены, казалось, для того, чтобы не только вызывать восхищение, но прямо-таки ослеплять своих слушателей», и в то же время «в ней не чувствовалось ничего своего, она повторяла книжные фразы, но никогда не отстаивала собственных убеждений, да и не имела их» (125).
Этикет и аристократам оставлял достаточно скудные возможности для самовыражения, им также приходилось играть разные роли на публике. Однако они в большинстве своем могли исполнять эти роли с легкостью и непринужденностью, могли позволить себе быть нешаблонными и допускать легкую эксцентричность в своем поведении и в своем внешнем виде, не опасаясь, что им может изменить вкус или чувство меры. Их стиль был врожденным. «Грация - физиологическое достояние расы», - говорил об аристократии У.Беджгот. Он признавал, что хорошие манеры и грация могут встречаться и в среднем классе, но «в аристократии она должна быть, и если аристократ хоть отчасти лишен ее, то, по всей вероятности, он от рождения страдает пороками нервной организации» (126).
Но каковы бы ни были отличия между аристократами и неаристократами, важно то, что стандарты их поведения стали едиными. Один их пласт, касающийся норм пристойного поведения, распространялся на общество в целом. Другой, касающийся внешних форм, - прежде всего на светские круги, но не только на них. Любой, кто желал добиться уважения со стороны окружающих, неважно на какой ступени общественной лестницы он находился, старался придерживаться хотя бы элементарных правил этикета. И если на формирование первой группы социальных законов в большей степени оказало влияние мировоззрение среднего класса, то вторая своим могуществом обязана исключительно аристократии.
Подводя итог сказанному, еще раз отметим, что характерной чертой викторианской эпохи как переходного времени являлось одновременное сосуществование в ней двух совершенно разных культурных систем - аристократической, уходящей корнями в средневековье и базирующейся на идеалах сельского сообщества, и новой городской, предпринимательской. Эти системы соприкасались и взаимодействовали, в конечном счете формируя общее культурное поле, получившее название викторианства.
В викторианский период менялся облик носителей этих культур. Происходила постепенная «аристократизация» или «джентрификация» высшего среднего класса и «обуржуазивание» аристократии.
Перемены в образе аристократии сказывались в первую очередь в том, что она усвоила моральные ценности среднего класса. Наиболее заметным их влияние на жизнь дворянства было в ранневикторианский период, когда от изменения нравов аристократии зависели ее позиции в обществе. Но это влияние не разрушало аристократическую систему ценностей, оно лишь облагораживало ее и придавало новую силу.
В средневикторианский период сближение культур происходило в основном за счет изменения среднего класса и было самым непосредственным образом связано с интеграцией социальных групп. Войти в высшее общество представители среднего класса могли только при условии, что они будут признаны джентльменами членами этого общества. А образ джентльмена, на который они ориентировались, составляли по преимуществу аристократические идеалы. Соответствие кодексу поведения и стилю джентльмена, которые были зафиксированы в целом своде правил этикета, приобретало исключительно важное значение и меняло внешний облик выходцев из среднего класса.
В то же время не мог не меняться и их внутренний мир. То, что они сами стремились к аристократическому стилю жизни, говорило о смене жизненных приоритетов и о серьезных сдвигах в мировоззрении этих групп. А обучение в паблик скулз закладывало новые идеи и представления в сознание подрастающего поколения новых членов британской элиты. То есть, средние классы менялись отчасти осознанно, отчасти нет, отчасти по своему желанию, отчасти по вынужденной необходимости.
Характерно, что, заставляя выходцев из среднего класса меняться по своему образу и подобию, аристократы далеко не всегда следовали ими же проповедуемым идеалам и правилам. Их положение в высшем обществе было достаточно прочно, и они могли позволить себе отклонения от стандартов. Впрочем, на публике это проявлялось реже, так как им приходилось заботиться о своем авторитете в обществе.
Тем не менее существование единого свода правил поведения, единой системы ценностей обеспечивало определенную культурную гомогенность нового класса, представители которого изначально принадлежали к различным культурам.
викторианство британское общество
Список литературы
1.Айзенштат М.П., Гелла Т.Н. Английские партии и колониальная империя в Великобритании в XIX в. - М., 1999.
.Бронте Ш. Джен Эйр. - М., 1989.
.Виноградов К.Б. Королева / Викторианцы: столпы британской политики XIX в. / под ред. И.М.Узнародова. - Ростов н/Д, 1996.
.Диккенс Ч. Островизмы. / Собр. соч. Т.28. - М., 1963.
.Кертман Л.Е. География, история и культура Англии. - М., 1979.
.Козьякова М.И. История. Культура. Повседневность. Западная Европа: от античности до XX века. - М., 2002.
.Конан Дойл А. Жизнь, полная приключений. - М., 2001.
.Михайлов М.Л. Лондонские заметки. Общественная и домашняя жизнь. / «Я берег покидал туманный Альбиона...». Русские писатели об Англии. 1646-1945 / сост. О.А.Казнина, А.Н.Николюкин - М., 2001.
.Остапенко Г.С. Королева Виктория: личность и характер правления. / Россия и Британия. Вып.З: В мире английской истории: Памяти академика 10.В.Г.Трухановского / отв. ред. А.Б.Давидсон. - М., 2003.
.Пантюхина Т.В. «Американская мечта» в интерпретации Эндрю Карнеги. / Актуальные проблемы социогуманитарного знания. / под ред. А.П. Горбунова. - Пятигорск, 2001.
.Попов В.И. Жизнь в Букингемском дворце. Елизавета II и королевская семья. - М., 1993.
.Прокопенко A.E. Костюм как отражение социокультурного пространства европейца рубежа XDC-XX вв. / Imagines mundi: Альманах исследований всеобщей истории XVI-XX вв. Альбионика. Вып.2. - Екатеринбург, 2003. 14.Раков M.B. «Европейское чудо» (рождение новой Европы в XVI-XVIII вв.). - Пермь, 1999.
.С.Смайлс: Жизнь и труд, или характеристики великих людей. - М, 1997.
.Тихонова М.А. Британская фритредерская доктрина середины XIX века. / Национализм, консерватизм и либерализм. -Калиниград, 1996.
.Стрэчи Л. Королева Виктория - Ростов н/Д, 1999.
.Тревельян Дж.М. История Англии от Чосера до королевы Виктории. - Смоленск, 2001.
.Трухановский В.Г. Бенджамин Дизраэли, или История одной невероятной карьеры. - М., 1993.
.Узнародов И.М. Политические партии Великобритании и рабочие избиратели (50-е - начало 80-х гг. XIX в.). - Ростов н/Д, 1992.
.Фадеева Л.А. Образ викторианской эпохи в коллективной памяти
англичан. // Диалог со временем. 1999.
.Хобсбаум Э. Век капитала, 1848-1875. Ростов н/Д, 1999.
.Хобсбаум Э. Век революции, 1789-1848 - Ростов н/Д, 1999.
.Честертон Г.К. Чарлз Диккенс. - M., 2002.
.Шоу Д.Б. Большие надежды. I Тайна Чарльза Диккенса. I под ред. Е.Ю. Гениева. - М., 1990.
26.Briggs A. Victorian Things. - Chicago, 1989
.Cunnington C.W., Cunnington P. Handbook of English Costume in the XIX-th century. - Boston, 1970
.Hughes T. Tom Brown's Schooldays. - L., 1994.
29.Murray's Handbook to London As It Is, 1879 r. II <http://www.victorianlondon.org>.
.<http://onlinebooks.librarv.upenn.edu/webbin/book/subiectstart7BH-BJ>